— …не может быть атрофии диффузии в первом случае, вместе с чрезмерной нагрузкой, и приведет к воспалению, видимо…

Поляк несимметрично выбросил вперед руку — призывая всех немедленно отреагировать: профессор Рупрехт чихнул, впереди упал и покатился карандаш. Хелла подкатила его к себе носком туфли и отдала какому-то мусульманину, который отсалютовал, пятикратно склонив свой розовый тюрбан. Усаживаясь, она оглянулась на Коринфа, но он этого не видел, потому что быстро перевел взгляд на свои ногти.

Неясные мысли бродили в его голове, он был доволен. Не зря он приехал в Дрезден, хотя и не знал зачем; он приблизился к окончательной разгадке, хотя и не знал чего; вероятно, правильное решение было страшно важно, потому что поиск ответа всегда начинается раньше, чем поставлен вопрос, который проходит трудный период формирования и конструируется на основе ответа, по милости Господа возникающего из ничего. Точно так же человек не может оплодотворить ни своим семенем, ни своими мыслями что-то знакомое в прошлом, бывшем и его прошлым, ибо тогда это будет, собственно, он сам, — но только чужую ему случайную женщину, ибо у него есть своя миссия; нормальный человек не может возбудиться от своей собственной руки, как онанисты, некрофилы и другие солисты.

— … следовательно, случается с лицами депрессивного типа значительно чаще, чем с шизофрениками и другими, к депрессивному типу не относящимися.

Пока поляк, склонившись, собирал свои бумаги, участники конгресса, после коротких аплодисментов, поднялись и стали выходить из зала. Шнайдерхан быстро пошел к двери. Коренастый, крестьянского вида человек — его представили как начальника из Ленинграда — сопя прошел мимо Коринфа, раскатисто выкрикивая по-немецки:

— Предупреждение пародонтоза! Профессор Замойский! Предупреждение пародонтоза!

В коридоре, куда выходил ряд дверей и где подавали кофе, Хелла подошла, улыбаясь, и остановилась возле него.

— Доброе утро, герр доктор. Выспались?

Коринф почувствовал, что на лице его появилась улыбка.

— Я — да. А ты? С ног не падаешь?

— Лучше здесь не говорить друг другу «ты».

— Хорошо.

— Мне хочется поцеловать тебя.

Он кивнул, не зная, о чем говорить дальше. Прошедшие испытание врачи толклись в коридоре у стоек с чашками кофе. Хелла, смеясь, продолжала спектакль:

— Как вам понравилась речь о пародонтозе, высокочтимый герр доктор?

— Весьма интересно, весьма интересно.

— Не всякий с вами согласится.

— Это не важно. Если была проделана стоящая работа. — Он поглядел на зуб у нее на шее, и его пронзила мысль, что он забыл спросить ее об этом.

— Я и забыла, вы ведь не верите в понимание и истину. — Глаза ее сияли. — Сейчас будем смотреть фильм.

— Фильм ужасов?

— Кулинарные обычаи в Новой Гвинее.

— A-а, о каннибалах.

— Никто не знает. На этом конгрессе могут случиться совершенно безумные вещи.

Коринф придвинулся к ней поближе:

— Вы уже проинформировали наших общих друзей?

— Осторожнее, — сказала Хелла, не сводя с него глаз, — он идет сюда. Добрый день, герр Шнайдерхан, — сказала она и, смеясь, протянула ему руку. — Как дела? Неразлучные задушевные друзья, конечно, опоздали.

— Герр Шнайдерхан, — сказал Коринф и фамильярно похлопал его по плечу, — фильм о каннибалах! Вам должно понравиться. Поглядите, как они лопают, и у вас слюнки потекут. Как вам больше нравится есть человечину: вареной или жареной?

Шнайдерхан разразился дурацким хохотом: он выглядел бледным и неуверенным. Коринф внимательно поглядел на него и добавил:

— Вам, конечно, известен особый рецепт ее приготовления? Кисть руки. Тушить в шерри, приправленном долькой чесноку и мелко порезанным сладким перцем. Не хотите ли записать?

— Герр Шнайдерхан, — сказала Хелла и сердито посмотрела на Коринфа, — совершенно не любит человечины. Так же, как и вы.

— Ох, — сказал Коринф (и подумал: «Надо бы и тебе об этом узнать»), — у алтаря…

Шнайдерхан, замерев, моргал глазами и молчал. Со всех сторон их толкали делегаты со своим кофе. Толпой их почти прижало друг к другу. Хелла посмотрела сперва на одного, потом на другого.

— Мне кажется, вам надо что-то обсудить, — сказала она, — я должна…

— Вовсе нет, — откликнулся Коринф, — мы все утро проболтали.

Но Хелла дружелюбно кивнула.

— Увидимся за обедом. Вы, конечно, пойдете вечером на концерт, господа?

Как только она исчезла, Шнайдерхан перевел взгляд на Коринфа, который, глядя на него с усмешкой, произнес:

— Как вы побледнели.

— Не будете ли вы так любезны пойти со мной? — Шнайдерхан, напрягшись, смотрел на него.

— Вы хотите мне что-то объяснить насчет газа?

— Господи Боже! — прошептал Шнайдерхан.

Вслед за ним Коринф выбрался из толпы; они подошли к столу, на котором была разложена специальная литература и рекламы инструментов для лечения зубов. У стола стояла юная белокурая девушка. «Ага, вот и помощница», — подумал Коринф. За окном позади девушки старик мел двор.

Шнайдерхан очень близко придвинулся к нему; кожа у него была плотная, жирная. Он был в отчаянии.

— Вы должны мне кое-что пообещать.

— Не думаю.

Шнайдерхан хлопнул себя по губам и взялся за лацкан пиджака Коринфа. Коринф повернул голову и подмигнул девушке; та рассмеялась, глядя в сторону.

— Я должен вам о чем-то рассказать.

Коринф расхохотался:

— Еще о чем-то? Может быть, ваше настоящее имя — Гиммлер? На меньшее я уже не соглашусь.

Шнайдерхан заметил, что девушка смотрит на них; некоторые доктора тоже поглядывали в их сторону с интересом. Он отворил дверь, потянул Коринфа за собой, и они оказались в пустом классе.

Под картинами, изображавшими исторические события, стояли парты, на время оставленные хозяевами: измазанные чернилами, полные книг и тетрадей, они молча глядели на классную доску, где стояло:

И под этим, обведенное кругом: Не стирать.

— Вы могли бы объявить меня сумасшедшим, — сказал Шнайдерхан, — но я умоляю вас мне поверить.

— Не надо умолять. Чего вы хотите?

— Не знаю, как это сказать.

— Может быть, вы собираетесь рассказать мне, — сказал Коринф, присаживаясь на крышку парты в первом ряду и вытягивая ноги, — что вы не могли иначе? Что занимались этим из страха за свою дочь, которая была влюблена в капитана люфтваффе?

— Вы, видимо, найдете это подходящим предметом для насмешки, — сказал Шнайдерхан страдальчески.

— А вы бы хотели, чтобы я испытывал отвращение? — спросил Коринф громко. — Тогда вы еще сегодня попали бы в тюрьму. Я уже сказал, что ни в чем вас не упрекаю. Как могут меня волновать ваши побудительные причины? Могу предположить, что вы делали это из материнской любви.

Шнайдерхан отвернулся, потом снова встал к нему лицом.

— Я совсем о другом, герр доктор. Это… это все неправда.

Коринф закурил. Из-за двери доносился шум, разговоров. Он выпустил дым.

— Так.

Шнайдерхан стоял, ритмично сжимая кулаки, словно собирался выдоить правду из воздуха.

— Клянусь вам, что я не имел никакого отношения к концлагерям!

— Вы сознаете, какое впечатление производите на меня сейчас?

— Я не знаю, почему я это сказал. Может быть… потому что я вас ненавижу, но я все равно не знаю почему. Я ведь с вами совсем незнаком.

— Ну, это вовсе не обязательно для ненависти, — сказал Коринф успокоительно.

— И я не знаю, почему я сказал, что ненавижу вас — я хочу сказать… Раньше у меня было бы больше причин для того, чтобы… но потом… Вы не слушаете. Поверьте мне, ради Бога! Это был припадок безумия! Я не знаю, что со мной происходило.

— Вчера, сегодня. С вами это частенько случается.

— Я могу только сказать, что это неправда!

Задыхаясь от бесполезности своих слов, он прошелся по классу, схватил указку и снова положил. Коринф отбросил сигарету и следил за ним, не спуская глаз.