И вновь ударило шампанское. На этот раз итальянское.

Снова до боли захотелось убежища.

Ничто иное, как шампанское, почему-то толкало его к этому акту. Он начал думать, к кому бы обратиться, но пока искал — все нужные смылись. Крестный умчался назад, к Санта-Лючии, Понти — к молодой жене, его бывшая жена — к детям в Швейцарию, и остались одни постные лица солистов государственного оркестра.

Вайнштейн говорил опять что-то насчет бутербродов, вина, завтрашней репетиции и языка за зубами.

Гоцу захотелось опустить свой гобой на лысину Вайнштейна, но что мог сделать хрупкий старинный инструмент с хорошо забетонированной головой.

И Гоц впервые пожалел, что не играет на контрабасе…

— Прошу не опаздывать! — добавил Вайнштейн и выразительно посмотрел на Антона.

— Хорошо, — ответил Гоц, — я не опоздаю.

Он одернул фрак, взял инструмент и пошел в Квестуру.

Он даже не думал, что идет просить убежище. Он просто уходил от коллектива, от лысины Вайштейна. Он думал, что завтра он не придет ни в десять, ни в пять минут одиннадцатого, ни в одиннадцать! А в полдень он позвонит.

— Я задерживаюсь, — скажет он ему.

— Где? — услышит он хайский вопль Вайнштейна. — Где?!!

— В Италии, — ответит он. И добавит: — Чао!

Гоц шел по Риму, по виа Кондотти, и думал, что вот, через минут двадцать этот город станет его, и он станет Антонио, Антонио Гоцци, и это будет сказка. Он будет учить язык Петрарки, свободно сидеть в шумных пиццериях, играть этим добрым людям Вивальди, просто так, от доброты сердечной, будет пить «Фраскатти» и любить смуглых синьорин, которые никогда не будут от него уходить. И куда — к Бергеру!!!

Гоц чувствовал, как наливались его мускулы, увеличивался рост, расправлялись плечи, голубели глаза, белела кожа и он ощущал себя человеком Возрождения, восставшим рабом!

А может, Моисеем или Давидом. Или Ночью с гробницы Медичи!

Во всяком случае, он чувствовал, что его вылепил Микельанджело Буонаротти. И он, Гоц, был лучшим из его творений!

Так он вошел в Квестуру.

— Буонджорно, Италия, — поздоровался он с полицейским.

Полицейский положил руку на пистолет.

— Скузи, — сказал он.

— Буонджорно, Мария, — улыбнулся Антон.

Полицейский несколько отступил.

— Вы кто? — спросил он.

— Гобоист, — ответил Гоц.

Полицейскийц не понял. Он знал все о «Красных бригадах», о «Прима линеа», о баскских террористах. О гобоистах он ничего не слышал.

— Это что еще за организация? — глаза его насторожились.

— Камерный коллектив Союза, — ответил Гоц.

Полицейский щелкнул затвором. Сейчас его уже насторожили два слова — «камерный» и «союз».

— Тайный? — спросил он.

— Что? — не понял Гоц.

— Союз!

Гоцу такое в голову не приходило.

— Да вроде нет, — ответил он.

— А почему тогда камерный?

— Потому что нас немного.

— Сколько?

— Около двадцати.

— Конкретнее!

— Девятнадцать.

Полицейский записал.

— Чем занимаетесь?

— Вивальди, — ответил Гоц, — Скарлатти, Марчелло.

Полицейский начал что-то вспоминать. Вивальди и Скарлатти он не знал. Но на окружного судью Марчелло действительно недавно было совершено покушение.

— Так это вы убили Марчелло? — спросил полицейский.

— А разве его убили?

— Будто вы не знаете!

— Даже если это и так, — ответил Гоц, — даже если его и убили, это было два века назад! Как я мог его убить?

— Вот из этой штучки, — полицейский указал на футляр, где лежал гобой.

— Разве можно убить из гобоя? — удивился Гоц.

— А почему бы и нет, — ответил полицейский.

И Гоц подумал, что Вайнштейна можно было бы и пристукнуть. Но Вайнштейн не Марчелло. Хотя было бы неплохо, если б они поменялись местами — ими дирижировал Марчелло, а Вайнштейн умер два века назад…

— Как можно им убить? — повторил Антон и потянулся к гобою.

— Не трогать оружия! — приказал полицейский и взял гобой. Такого рода «автомат» он видел впервые.

Полицейский направил гобой в потолок и начал нажимать на клапаны.

Гобой не стрелял.

— Как стреляет эта штука? — спросил он.

— Возьмите в рот, — посоветовал Гоц.

Полицейский раскрыл пасть и начал засовывать туда раструб.

— Так не влезет, — заметил Антон, — другой стороной.

Полицейский подозрительно покосился на Антона и сунул гобой иначе.

— Теперь дуйте!

Тот раздул щеки и задул. Странные звуки заполнили Квестуру. Полицейский перестал дуть.

— Не стреляет, — обиженно сказал он.

Гоц иронично взглянул на стража.

— А скрипка стреляет? — спросил он. — А тромбон?

Про скрипку полицейский промолчал.

— Про скрипку не скажу, — протянул он, — а из тромбона, по-моему, стреляли в нашего прокурора.

Музыкальная тематика начинала надоедать Гоцу.

— Сеньор, — сказал он, — гобой — музыкальный инструмент, для которого писал великий итальянский композитор Вивальди. Если хотите, я вам с удовольствием сыграю что-нибудь.

И он вновь заиграл концерт из своего сна.

Полицейский слушал внимательно. Ему вспомнилось детство. Сицилия. Лимонная роща. Кармелла в белом воздушном платье. И как он плакал, когда катер увозил его с острова.

— Это-таки оружие, — сказал потом он, — оно стреляет прямо в сердце. Зачем вы пришли сюда, сеньор?

Итальянское шампанское покинуло голову Гоца.

— Я советский музыкант, — сказал он.

— Очень приятно, — ответил полицейский, — а я — Марио. Вы бы что-нибудь хотели?

Антон понял, что на трезвую голову он остаться не может. Даже без скандала.

— Шампанского, — попросил он.

Марио развел руками.

— К сожалению, в Квестуре запрещено пить, — объяснил он, — но утром мы пойдем ко мне, и я угощу вас дивным вином.

— Утром будет поздно.

— То есть, вы хотите сейчас?

— Да.

— И ради этого пришли?

— Н-нет, — ответил Антон.

— А ради чего?

— Я, — убежище опять уплывало от него, — я хотел бы вас пригласить на концерт…

На репетицию он пришел раньше других.

Но Вайнштейн, который явился почти час спустя, все равно подозрительно посмотрел на него.

— Что-то вы слишком рано, — проворчал он.

Вайнштейн боялся Гоца. В этой поездке это был единственный музыкант, у которого в России не осталось заложников.

И если б Гоц, упаси Бог, остался в Италии, то он бы навсегда остался в России. Его б не выпустили даже в монгольские степи…

И поэтому он вдруг заулыбался Гоцу. А после репетиции обнял.

— Вы играете, как волшебник, Гоц, — сладко произнес он, — я думаю взять вас с собой в Грецию.

— В Элладу ты поедешь без меня, — подумал Антон.

На вечернем концерте какой-то полицейский все время махал Антону, и Вайштейн просто не мог дирижировать. И вообще зал был полон полицейских. Ему было не по себе.

— Гоц, — спросил он, — что у вас общего с полицией?

— Я убил Марчелло, — сознался Антон.

— Как? — крякнул тот.

— Из гобоя…

После концерта Гоца окружили полицейские.

Вайнштейн думал звонить в посольство. Но, увидев, что Марио распахнул перед Антоном дверцу машины с надписью «Полиция», взмахнул палочкой — и весь оркестр бросился на помощь. Быстрее всех, на кривых ногах, несся Вайнштейн.

— За что? — спросил он у Марио.

— За Марчелло, — ответил тот.

— Это недоразумение, — не слушал Вайнштейн, — товарищ Гоц крупный музыкант, политически выдержан. Морально устойчив. Вы взгляните на его характеристику. — Он выхватил листок: — Товарищ Гоц, 1945 года рождения, является…

— И не только за Марчелло, — добавил Марио, — но и за Скарлатти. И за Вивальди, — и он распахнул заднюю дверцу: — Прошу и вас.

— Меня?! — завизжал тот.

— Да.

— Я никого не убивал.

— Вы убили наповал нас всех, — ответил Марио, — всю Квестуру. Вайнштейн потерял голову.

— Провокация, — вопил он, — я требую немедленно связать меня с послом.

Весь оркестр мчался в неизвестном направлении в полицейских машинах. В головной машине сидел Вайнштейн и выл, как сирена. Римляне кидались в стороны.