И вдруг, как гром среди ясного неба, возникло государство Израиль. И это спасло синагогу. Все, кто хотел уехать на Землю Обетованную, приходили сюда поговорить не только с Богом, но и друг с другом, и синагога начала возвращаться к жизни, а раздосадованные морячки с горя поплыли к берегам Мертвого моря. Они не могли простить евреям потери собственного бассейна.
Напротив центральной синагоги построили центральный — не уступать же жидам — общественный туалет, куда периодически, иногда по нужде, когда и по работе, забегали многочисленные, потные, разгоряченные пасхальным вином и раскрасневшиеся от еврейских танцев, с еще не остывшей на губах «Хава Нагилой», стукачи.
Многим людям дала работу вызванная к новой жизни синагога…
В другой, более маленькой стране, она могла надолго покончить с безработицей…
Стукачи лучше всех плясали иудейские танцы, голосистее остальных пели израильские песни, громче прочих восхваляли древнюю землю, яростно и открыто ругали родную партию и любимое правительство и настолько с головой уходили в работу, что некоторые из них даже не успевали добежать до туалета…
И поэтому, когда княжеская чета приблизилась к синагоге, первый, на кого они напоролись, был стукач. Он был в ермолке, шепелявил и стремительно вращал огненно-красными глазами.
— Уезжаем? — прошепелявил стукач.
Надо отметить, что слово «уезжать» висело над синагогой, как луна над полем — все было окрашено звуком и смыслом этого глагола. Казалось даже, что нет других глаголов в столь богатом и могучем русском языке. Глагол спрягали во всех временах и во всех родах:
— Вы уезжаете?
— Мы уезжаем. А вы уезжаете?
— Мы вот-вот уезжаем. А вы когда уезжаете?
— Мы уже уезжаем. А они когда?
— О-то-то! И Зифы о-то-то! И Куны! А Блохи уже уехали.
— Как?! У него же были две язвы?
— Одну не пропустили!
— Что вы говорите?
— Больше одной на человека не разрешают.
— Не говорите чепухи — Явич уехал с тремя!
— Да, но не с язвами, а камнями. В почках, печени и желчном пузыре!
— Кошмар! Он был здоров, как лошадь. У него ничего не было.
— К сожалению, ему пришлось сделать операцию. Перед самым отъездом.
— Ну и что, ему удалили эти камни?
— Мишуге! Ему положили. В почку, печень и желчный пузырь. По одному…
Это была уникальная операция. Даже в Америке таких не делают…
Послушайте, я чувствую, вам нужна фамилия хирурга.
— Разве только из любопытства.
— Из любопытства его звать Гимельфарб! Он не только вкладывает, но и удаляет! Причем, кладет ваши на то же самое место — ни один рентген не отличает! Боли те же, но вы хотя бы знаете, за что страдать! Вот вам его телефон и торопитесь — он уже уезжает. А его помощник — вот, вот… А Мееровичи уже укатили…
Бывшие Долгорукие с интересом рассматривали волнующуюся толпу и глагол «уезжать» врезался в их светлейшие уши.
— Так уезжаем или нет? — переспросил стукач. — Лично я уезжаю! И Беры уезжают. И Тайцы. А вы когда уезжаете?
— Мы пока не едем, — ответил Саша.
— Перестаньте, — сказал стукач, — со мной вы можете быть откровенным, — я вот-вот уезжаю, Бергельсоны — уже, а вы, такие симпатичные — нет. Позвольте узнать — почему?
— Мы русские, — произнес Саша.
— А хиц им паровоз, — протянул стукач, — главное не национальность, главное — желание. Желание у вас есть? Что вы боитесь, говорите — вот-вот уезжаю…
— Да, — протянул Саша, — мы бы хотели уехать…
— Во, это важно!..
— Но мы потомки Долгорукого, вернее, я…
— Минуточку, минуточку, — стукач чуть отступил назад, — вы Катя, а вы Саша?
— Вы нас знаете?
— Боже мой, какой еврей в Ленинграде не знает славных потомков… Вы точно в предка, будто только что из Москвы, с лошади… Вейз мир, как бы хотелось помочь отпрыскам основателя Москвы, какая была бы честь, что бы такое сделать?.. Вы не пробовали объявить себя евреем?
— Провалилось, — ответил Саша.
— Антисемиты, — заявил стукач, — юдофобы!.. А теперь вы идете к раввину?
— Мы идем к раввину, — подтвердила Катя. — А вы считаете — зря?
— Мудрое решение, или, как говорим мы, евреи — Соломоново! Второй этаж, третья дверь налево. Он как раз сейчас принимает. Извините, бегу, надо складываться — вот-вот уезжаем. Бог даст — встретимся в Тель-Авиве. — И он побежал в общественный туалет…
…На дверях висела табличка «Раввин Кац. Прием трудящихся с 2-х до 5-ти».
К раввину сидела небольшая очередь, и Петровские сели четвертыми. Несмотря на то, что у ожидавших были соломенного цвета волосы и курносые лица, Саша, естественно, принял их за евреев — кто еще ждет раввина? — Простите, мы здесь впервые, — сказал он, — как у евреев принято обращаться к раввину?
Сидящая первой конопатая баба с румяным ртом ухмыльнулась.
— «Товарищ», - затем проокала она, — как ко всем — «товарищ»!
— Настя, — с укоризной поправил ее сидящий рядом муж, — раввин — лицо религиозное, к раввину надо обращаться — «батюшка». Батюшка он…
— Вы меня, конечно, извините, — заметил мужчина, сидящий третьим, по виду из образованных, — но батюшка в церкви… А это — «отец», насколько я знаю иудаизм.
Рябая с мужем промолчали, и по всему выходило, что «отец»…
— Спасибо, — сказал Саша, и они начали терпеливо ждать. За свою жизнь им приходилось стоять в очереди за всем — маслом, огурцами, мебелью, мылом, квартирой, водкой, в баню, к врачу, во Дворец бракосочетаний, но к раввину они стояли впервые…
…Первое, что бросилось им в глаза, когда они вошли в кабинет, был большой портрет вождя мирового пролетариата. Ленин широко улыбался и как бы говорил: «Ну что, попались, голубчики! Я всюду и везде!»
И Петровским вначале захотелось сбежать, им показалось, что они все напутали и попали в горком! Но тут за столом они увидели человека, который явно не походил на секретаря и не мог бы при всем желании сидеть в горкоме. Они вновь подняли глаза на портрет вождя и заметили вдруг, что это какой-то необычный Ленин. Если в Азербайджане на вас с портрета смотрит Ленин-азербайджанец, в Грузии — грузин, в Монголии — монгол, а в Каракалпакии — каракалпак, то здесь, со стены иудейского храма на вас глядел Ленин — еврей! Саше даже померещилось, что в вытянутой вперед руке он держит не кепочку, а ермолку, а на плечах его не пальтишко, а талес… И что, обращаясь непосредственно к ним, он пламенно и революционно картавит.
— Здгаствуйте, товагищи! — как бы говорил Ленин. И Саша, весь под впечатлением этого неожиданного открытия, тоже вытянул вперед руку и тихо произнес:
— Шолом, Владимир Ильич! — проникновенно произнес он.
— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался раввин. — Присаживайтесь.
Саша с Катей опустились в кресла и тут только заметили, что под портретом вождя стоит большая серебряная менора. Менора стояла так близко от Владимира Ильича, что, когда зажигались свечи, Ленин, по всем законам физики, должен был бы сгореть… Но поскольку он благополучно продолжал висеть — или менору никогда не зажигали, или он, как и утверждали, действительно был бессмертен…
— Чем могу быть полезен? — спросил раввин.
Саша откашлялся.
— Простите, — начал он, — может ли бывший князь стать евреем?
Раввин задумался.
— Почему нет? — наконец протянул он. — Во всяком случае, это легче, чем еврею стать князем. А вы имеете некоторое отношение к князьям?
— Д-да, — сказал Саша, — отдаленное…
Раввин опять задумался.
— Послушайте, князь с княжной, — мягко улыбнулся он, — зачем вам становиться евреями? Я знаю — вам плохо. Вы хотите, чтоб вам стало еще хуже? Зачем вам принадлежать к этому избранному народу? Вы знаете, на что он избран? Чтобы нести не только свои, но и чужие «кадохес». Почитайте его историю, и вы поймете, на что он избран… Быть евреем — это нести на себе не один крест, а два — за себя и за другого. А иногда и за третьего. Не всякая лошадь может тянуть такую поклажу. К чему вам этот избранный народ, который никуда уже давно не избирают! Даже в народные судьи… А ведь у нас был Соломон, самый великий из судей. И воистину народный. Но они бы сегодня не выбрали и Соломона… Послушайте, друзья мои, оставайтесь простыми князьями, не нужно вам избранности.
