Затем, партия однажды подарила бабушке зефир в шоколаде, целый килограмм, красочная коробка от которого многие годы украшала наш буфет. Потом, партия платила бабушке бешеные деньги, на которые можно было устраивать царские пиршества с тончайшими блюдами, вроде жаренного в подсолнечном масле лука, который мы обожали.

Партия дважды, правда, с большими промежутками, сажала бабушкиного мужа в тюрьму — первый раз за рассказ анекдота, второй — за то, что он его выслушал, но оба раза выпускала и реабилитировала.

Она реабилитировала и бабушкиного дядю Соломона Ильича, и тетю Песю, и двух двоюродных братьев — правда, посмертно, — но ведь реабилитировала! Как-то партия к годовщине революции даже послала бабушку в однодневный дом отдыха, где она отравилась кефиром, и мы ее еле спасли…

Нет, многое сделала партия для бабушки, очень многое, но мы не были уверены, стоит ли это напоминать партии, и ограничились простой фразой, в которой бабушка благодарила партию за все! А за что — они сами знают. Заявление получилось, на наш взгляд, очень удачным, и мы решили сами отнести его отставному полковнику, почти генералу…

Но бабушка категорически запретила нам это делать и понесла заявление сама.

— Вы мне только скажите, — спросила она, — что мне ответить, когда он спросит, почему я еду. Из-за антисемитизма и всего этого вранья?..

Мы замахали руками.

— Нет никакого антисемитизма, — сказал дедушка, — и не было! Ты едешь на историческую родину, причем принудительно — тебя тянут дети!

— А почему дети?

— Потому что они испорчены буржуазной пропагандой! Объясни ему, что ты их плохо воспитала, но бросить не можешь, даже таких мерзавцев, как они… Скажи ему, что дети есть дети!

И бабушка пошла. Падал мокрый снег, и низкое ленинградское небо давило в эти дни особенно тяжело.

В подворотне, где находился вход в ячейку, как всегда, толпились пьяные, и бабушка боялась, как бы они ненароком не отобрали у нее с таким трудом составленное заявление.

— Сарра, — спросил один из них, — есть чем закусить?

Бабушка всегда удивлялась, откуда они знают ее имя. Она протянула им три «Белочки».

— Вот это закусон, — изумились пьяные.

Бабушка прошмыгнула в парадную и вошла в кабинет секретаря. Полковник Сизов прибивал портрет Суслова. Почему-то из всех членов политбюро больше всего он был привязан к Суслову. Суслов на портрете был, как всегда, суровый, непримиримый и неподкупный.

— Доброго здоровьица, Софья Аркадьевна, — пропел Айболит, — с чем пожаловали?

Бабушка робко протянула листок бумаги.

Секретарь долго изучал заявление. Сначала в одних очках, затем в других и, наконец, без очков. Потом он его понюхал — полковник раньше работал в КГБ и был почти генералом…

— Если не ясно, — сказала бабушка, — я могу прочесть вслух.

Полковник не ответил — он смотрел на Суслова. Он просил совета — но Суслов молчал. Тогда полковник перевел взгляд на портрет Ленина. Ленин хитро улыбался, но тоже молчал. И полковник обратился к Брежневу. У Леонида Ильича был чуть приоткрыт рот, и казалось, что он что-то советует…

Бабушке надоело стоять. В комнате висели портреты всех членов политбюро да еще стоял бюст Жукова, и, если б полковник советовался с каждым, — ее бы не хватило. Поэтому она сказала:

— Может, я пойду?

Бабушка не хотела мешать полковнику беседовать с великими людьми.

Полковник продолжал хранить молчание. У него был один человек, с кем бы он мог посоветоваться по-настоящему и который бы ему ясно сказал, что сделать и в какую из тюрем везти бабушку, но портреты этого доброго человека с пышными восточными усами сняли и довольно долго не вешали, хотя он верил, что повесят, и высоко, еще выше Ленина!

И он сказал:

— Моя б воля, я б вас всех из партии повыгонял! До единого!

— Я всего одна, — наивно ответила бабушка, — мужа давно исключили, а дети беспартийные.

— Я ожидал от вас этого, — продолжал полковник, — вы и не на это способны!

Бабушка оторопела. Она действительно была способна — ее уроки приходили слушать учителя со всего города — но полковник подразумевал явно другое.

— Что вы имеете в виду, — спросила она, — вы думаете, что я из-за антисемитизма уезжаю — так вы ошибаетесь — его у нас нет и не будет!

— Вы мне насчет антисемитизма не рассказывайте, — отрезал полковник, — насчет антисемитизма я лучше вас знаю, я, если хотите, сам…

Полковник хотел сказать «антисемит», но вовремя спохватился.

— Я сам, если хотите, — сказал он, — дружу с евреями. Для меня еврей то же самое, что грузин, армянин или казах!

Полковник не врал — он их всех терпеть не мог!

— Я, Сарра Аркадьевна, евреев люблю! Но сионистов, Сарра Аркадьевна, я ненавижу!

На лице Айболита появились следы классовой ненависти — красный цвет и багровые пятна.

— Для меня сионист — враг, — продолжал он, — а вы едете в сионистское государство!

— Не по своей воле, — заметила бабушка, — дети тянут.

— Хорошенькие же у вас дети, — пропел полковник.

— Они в мужа, — бабушка развела руками.

От волнения она стала все валить на своего мужа:

— В детстве он был хулиганом, беспризорником, в канавах ночевал, поезда грабил, если б не Феликс Эдмундович — кончил бы плохо. А стал порядочным человеком, инженером, дважды был членом партии.

— Как дважды? — удивился полковник.

— Его исключали, а он опять вступал, — пояснила бабушка, — его исключали, а он вступал. Очень был предан нашему делу! Но гены!.. И дети пошли в него.

— Извините, — сказал полковник, — извините! Одно дело поезда грабить, а другое — сионизм! Я никак это сравнить не могу. Я могу понять бандита, налетчика, но сиониста я не пойму никогда!

— А кто вам сказал, что он был сионистом?

— Дети! — рявкнул полковник. — Дети у вас сионисты!

— С чего вы взяли? — испугалась бабушка. — Никакие они не сионисты.

— Чего ж они в Израиль едут?

— На историческую родину, — как и было оговорено, ответила бабушка.

— А наша страна для них не родина? — ухмыльнулся Сизов.

— Еще какая! — выпалила бабушка, — но не историческая…

— А какая?

— Родина октября! — вырвалось у нее…

В прежнее время, после такого признания полковник бы устроил бабушке допрос с пристрастием, и бабушка бы запела по-иному — но где ты, время золотое?

— Виталий Иванович, — начала бабушка, — мы ничего не имеем против великого Советского Союза. Хочется просто немного пожить на исторической родине. Вы-то живете на исторической. А представляете, если бы вы жили в Израиле, как бы вас тянуло сюда, к березкам и полям. А разве ради этого вы бы не вышли из израильской коммунистической партии?

Ноздри полковника раздулись, как у племенного быка.

— Вы что себе позволяете? — он начал медленно подниматься на своих кривых ногах, и можно было подумать, что он служил в кавалерии, а не в органах. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?! Чтобы я, полковник Сизов, жил в Израиле?!

— Гипотетически, — объяснила бабушка, — чисто гипотетически…

От одной мысли, что он мог бы жить среди одних евреев, полковнику стало дурно.

— Воды, — тихо сказал он, — из-под крана.

Бабушка быстро налила ему воды, и он пил ее жадно, обрызгав все свое красное, дрожащее от классовой ненависти лицо.

— Не хотите — не езжайте, — успокаивала бабушка, — вас же никто не заставляет. Меня заставляют дурные дети — вот я и еду! Иначе б я осталась в нашей ячейке. Вы б не могли меня исключить к среде? Потому что к Рош-Ашана мы б хотели уехать. Я не думаю, что между членами партии должны быть секреты, поэтому я с вами говорю откровенно — Рош-Ашана — крайний срок.

Полковник смотрел на бабушку презрительно — даже царь так не смотрел на еврея.

— Не тяните, — сказала бабушка, — у меня очередь за сливой! Если хотите, я возьму вам пару кило.

Полковник любил сливу. У него были запоры, и он часто ее ел, даже во время партсобраний.

— Я вынесу этот вопрос на подкомиссию, — наконец сказал он, — в четверг.