И вот сегодня Мэджин с утра сидит в машине и смотрит на вход в больницу, пытаясь хоть как-то приободриться и обрести равновесие, утраченное в момент столь неожиданного несчастья. По телефону голос Харрисона звучал бесчувственно, но она убеждала себя, что это поверхностное, что на самом деле просто сложившиеся обстоятельства лишили его возможности говорить с ней иначе. Она надеялась преодолеть эту отчужденность, стоит ей только добраться до него.

Ведь и раньше нередко случалось, что он приходил к ней замотанный, какой-то чужой, даже морщины, казалось, глубже врезались в кожу, а с языка срывались сердитые слова. Но она знала, что с этим делать. Порой достаточно было обнять его и поцеловать. А иной раз, когда этого оказывалось недостаточно, следовало усадить его в любимое им кресло и, чтобы окончательно погасить его раздражение, приготовить ему порцию «скотчка», а самой присесть на ручку кресла. Он должен был ощутить прикосновение ее бедра или погладить грудь, и вот, еще до того, как им отправиться в постель, он забывал все свои проблемы.

Она проводила взглядом двух медсестер в униформе, вошедших в больницу. Они вполне могли работать в кардиологии, возможно, даже одна из них присматривает за Харрисоном. Ее убивало, что кто-то посторонний может оказаться рядом с ее возлюбленным. Кто угодно, но только не она!..

Когда предвыборная кампания начала набирать обороты, он приходил к ней почти каждый день, говоря, что, не видя ее, просто не выжил бы. Он приходил в ее квартиру, как к себе домой. Любил делиться с ней всем, что у него накопилось. Казалось, это были его счастливейшие часы, так, во всяком случае, он говорил ей.

Несколько месяцев назад он заново меблировал ее жилище. Она возражала, ибо ей не хотелось быть просто содержанкой, но он убедил ее, что делает это и для себя тоже. Рядом с ним ей всегда было спокойно и уютно, но любовь становилась все сильнее, и вот пришло время, когда ей захотелось вообще не разлучаться с ним.

Оставаясь одна, Мэджин подчас доставала из бара его любимый «Гленфиддик скотч» [7]и, открыв бутылку, вдыхала его аромат, напоминающий ей вкус его поцелуев.

Иногда она приносила из ванной его халат и зарывалась лицом в густую махровую ткань, впитавшую неповторимый запах его тела; закрыв глаза, можно было представить, что он здесь, рядом. И от этого ожидание той минуты, когда он придет, становилось для нее легче. А теперь она хотела видеть его. Сегодня! Сейчас же!

Мэджин проехала вперед, поближе к пожарному крану — единственное местечко, где можно было приткнуться, — и, выйдя из машины, направилась ко входу в больницу. В вестибюле она подошла к конторке кардиологического отделения и обратилась к дежурной, но та сообщила ей, что без разрешения врача видеть сенатора никому не позволено.

Пока женщина листала журнал, Мэджин ухитрилась рассмотреть номер палаты, в которой лежал Харрисон. Затем вполне невинно спросила:

— Простите, могу я где-нибудь здесь выпить чашку кофе?

Женщина взглянула на часы.

— Вообще-то кафетерий обслуживает только персонал, но думаю, в чашке кофе вам вряд ли откажут, тем более что время еще не обеденное. Спуститесь этажом ниже, — добавила она и указала в сторону лифта.

Мэджин подошла к площадке перед лифтами и терпеливо ждала, так же терпеливо, как она ждала неведомо чего, сидя в автомобиле. Наконец один из лифтов подъехал. Войдя в него, она нажала на кнопку пятого этажа. Что там еще лепетала эта дежурная?.. Пусть катится ко всем чертям!

Двери лифта открылись, она услышала звук голосов. Когда она выходила из лифта, какие-то люди в белых халатах торопливо прошли по коридору мимо нее.

— Палата пятьсот четырнадцать! Пятьсот четырнадцать! — услышала она чей-то возглас и поняла, что здесь сейчас не до нее. Никто и внимания не обратил на ее появление. Дежурная по этажу медсестра все свое внимание уделила информации, поступающей на монитор, стоящий у нее на столе, так что Мэджин удалось незамеченной проскользнуть по коридору и юркнуть в палату Харрисона.

Притушенное освещение все же позволяло разглядеть больного. Глаза закрыты, выражение лица кажется безмятежным. Рядом мерцали зеленые глазки аппаратов, присоединенных к телу Харрисона посредством проводков и трубочек. Все бы ничего, но эта бледность кожи, эта хрупкость бренного человеческого тела, особенно заметная в больничной палате.

Она подошла к нему и смотрела, как медленно вздымается и опускается его грудь. Странно видеть в таком положении человека, которого она знала как крепкого, здорового мужчину. Но как хорошо находиться рядом с ним! Она склонилась и тихонько поцеловала его в лоб. Он не шевельнулся. Переставив ближайший стул к кровати, она села и взяла его руку. Рука теплая, живая. Это прикосновение успокоило ее. Господи! Что бы она делала, если бы он умер?

Харрисон шевельнулся, его рот слегка покривился. Как он не похож сейчас на того Харрисона, с которым она некогда встретилась в надежде найти работу. Тогда он был так официален и самоуверен. Сенатор Мэтленд держал, как говорится, весь мир за хвост и ясно давал это всем понять…

Она появилась в его офисе накануне дня Всех святых, в пятницу, ближе к концу рабочего дня. Его сотрудники, два его секретаря, хоть и не в карнавальных костюмах, но одетые довольно фривольно, украшали к празднику приемную.

Одни из них провел ее в кабинет Харрисона. Хозяин кабинета сидел в кресле с высокой спинкой, лицом к огромному высокому окну, выходящему на задворки здания в сторону Юнион Стейшн, и потому не видел, кто вошел.

— К вам мисс Тьернан, сенатор, — произнес секретарь.

— Присаживайтесь, мисс Тьернан, — сказал Харрисон, не поворачиваясь.

Она неуверенно села, и вдруг вращающийся стул сенатора резко повернулся. Харрисон был в маске дьявола! От неожиданности Мэджин вскрикнула, и сенатор рассмеялся.

— Иисусе и Пресвятая Мария… Вы напугали меня до смерти.

Харрисон, все еще смеясь, сдвинул маску, явив на долю минуты лицо, и снова надел ее.

— Ненавижу проводить собеседования, — проговорил он с сатанинскими интонациями. — А вы?

— Я, кажется, тоже.

Они довольно непринужденно поболтали, и Харрисон для порядка задал несколько вопросов о ее биографии. Она рассказала ему, что росла в Элленсберге, штат Вашингтон; что когда ее маму сразила болезнь Паркинсона, ей пришлось оставить библиотечный колледж и перейти на работу в католическую школу.

Мэджин мечтала, что в дальнейшем займется политикой. Но не могла бросить мать, так что пришлось ей остаться в Элленсберге, где она преподавала в школе, а позже руководила коммерческим отделом одной из местных фирм. Свои мечты она поддерживала тем, что принимала участие в политических кампаниях. А когда мать умерла, она упаковала вещи и переехала в Вашингтон.

— И теперь вы здесь в одиночестве и без работы, — сказал он. — Едва ли это годится для столь красивой молодой леди.

Мэджин нравилась открытость и честность Харрисона. Он не был похож на тех надутых и надменных законодателей, которых здесь хватало. И казался человеком, искренне заинтересованным в ее судьбе. Она также нашла его весьма привлекательным мужчиной, хотя, конечно, не позволила себе думать об этом с первого же раза.

Сенатор сообщил ей, что у него в офисе вакансий практически нет, но он обещал поговорить о ней со своим приятелем. Через неделю она уже работала у Ллойда Криншоу, вашингтонского лоббиста, чья контора обслуживала несколько общественных комитетов. В то утро, когда она получила работу, она решила зайти в офис Харрисона и поблагодарить его. Он был с ней весьма учтив, даже ласков.

— Мои поздравления! — сказал он. — И не забудьте, что теперь вы просто обязаны разделить со мной ланч.

Их первый ланч состоялся в сенатской столовой, куда он через несколько дней пригласил ее перекусить. Мэджин не была столь наивной, чтобы думать, будто сенатор ходит перекусывать со всеми подряд сотрудницами своих приятелей. В общем, она понимала что к чему, но против ничего не имела. Ей нравился Харрисон, такой искренний и в то же время такой галантный. Прежде чем распрощаться, он взял с нее обещание не пожимать его руку слишком сильно, если ей доведется поздравлять его на Капитолийском холме после выборов.