Скромность и вообще верность приличиям тут в принципе могла оказаться столь же смертоносной, сколь и леность. Когда Харри поднял глаза, запихав себя в водолазные штаны, он увидел голые груди Риты, воевавшей как раз с водолазной курткой. Кожа у нее сделалась гусиной, плоть имела иссиня-белесую окраску, и все тело покрывали глубокие борозды. Она торопливо застегнула свой жакет, поймала взгляд Харри и подмигнула ему.

Харри восхищался ею. Он-то мог догадываться, как она должна была сейчас мучиться: ее, наверное, просто обессиливал и душил страх. Ведь она уже была не на льду. Теперь она оказалась во льду, внутри льда. Как в могиле. Запечатанная в усыпальнице. Сколь же острым должно быть чувство ужаса. Прежде чем они доберутся через туннель до подлодки и безопасности, — если, в самом деле, им суждено проделать это путешествие и не погибнуть, — она наверняка, тут сомневаться не приходится, не один раз припомнит и вновь переживет все подробности гибели своих родителей и того суда божия, которому она подверглась, когда ей было всего шесть лет.

Питу никак не удавалось запихнуть себя в свой костюм. Он громогласно вопрошал:

— Да что это такое? Неужто эти русские — пигмеи?

Все расхохотались.

Ничего особенно смешного в его словах не было. То, что они так легко рассмеялись, лишний раз доказывало, в каком страшном напряжении они находятся. Харри чувствовал, что, того и гляди, всех охватит паника.

Из громкоговорителя на потолке рубки раздался голос, принесший дурную весть. Новость не предвещала ничего хорошего никому, хотя все ее ждали. А что мог сообщить офицер из торпедного отсека?

— Эта переборка опять вспотела, капитан.

Горов отвернулся от шеренги видеодисплеев и потянул микрофон на себя.

— Торпедная, ответьте капитану. Скажите, эта влага конденсируется в виде тонкой пленки? Так, как раньше? Или заметны какие-то изменения?

— Так точно. Все почти точно так же, как раньше.

— Следите в оба глаза за этой переборкой.

Эмиль Жуков сказал:

— Раз уж мы теперь знаем, каков слой льда над нами, стоит, быть может, поднять лодку. Ну, пусть глубина будет сто восемьдесят метров. Мы тогда окажемся прямо на уровне края чаши. Я имею в виду выемку в днище айсберга.

Горов покачал головой.

— Теперь нам достаточно тревожиться лишь об этой запотевшей переборке. Больше никаких причин для беспокойства у нас нет. А если мы поднимемся на полсотни метров повыше, то, вполне возможно, положение с переборкой в торпедном отсеке не поправится, но появятся и другие заботы. Надо будет бояться, как бы айсберг не задрейфовал еще в какое-нибудь иное течение. Да и это, в котором мы сейчас, может свернуть куда-нибудь.

Горов понимал тревогу своего первого помощника, но не мог с ним согласиться. Если они, желая понизить чудовищное давление на обшивку своего судна, поднимутся метров на тридцать, то «Погодин», в сущности, окажется внутри чаши в теле айсберга, уподобившись не родившемуся еще младенцу в чреве матери. Все бы ничего, но вдруг айсбергу вздумается ускорить или замедлить движение, а команда подлодки не сумеет уследить за переменчивым настроением ледовой горы, что тогда? Если вдруг скорости лодки и горы станут неодинаковы, а подводники заметят это слишком поздно, то произойдет столкновение. Или лодка врежется носом в лед, начинающийся за пределами чаши, или напорется на него кормой.

— Курс прежний. Так держать! — распорядился Горов.

Тетрадка обладала какой-то колдовской властью, так что Гунвальд испугался. То, что предстало глазам шведа, потрясало, вызывало отвращение, он прямо-таки заболел, но не мог заставить себя отложить тетрадку в сторону. Нет, он листал все дальше и дальше, пожирая страницу за страницей, вот и еще одна, и еще, и опять. У него было такое чувство, что он — как бы дикий зверь, набредший на полусъеденную хищником плоть и вывалившиеся кишки своего собрата. Он обнюхивал останки с ревностным пылом, со страхом, но не настолько сильным, чтобы преодолеть любопытство, стыдясь того, что делает, но не имея сил стряхнуть с себя гибельные и смертоносные, но немыслимо притягательные чары, источаемые той ужасающей участью, которая может постичь собрата, товарища, да и тебя самого — любого из принадлежащих к твоему роду.

В каком-то смысле эту тетрадку можно было бы счесть своего рода медицинским журналом или этаким дневником, регистрирующим становление и укрепление помешательства: эта летопись из недели в неделю старательно регистрировала перемены в душе, странствующей из краев здравомыслия в страны безумия — пусть, надо думать, сам владелец этой хроники и не имел в виду ничего подобного, поступая так, как он поступал. Самому владельцу дневника, человеку, несомненно, если не сумасшедшему, то сходящему с ума, его предприятие представлялось, видимо, чем-то наподобие исследовательского проекта, научной экспедиции или сбора данных из наличных источников, в том числе доступных широкой общественности. Все эти данные, которые собирал безумный летописец, касались воображаемого заговора против Соединенных Штатов и против демократии вообще, где бы она, эта демократия, ни пыталась утвердиться. Вырезки из газет и журналов располагались в хронологическом порядке, с указанием даты публикации, и старательно крепились к страницам тетрадки целлофановой лентой. На полях каждой страницы хроникер иногда оставлял свои комментарии.

Самые ранние материалы были взяты из разных любительски изданных политических журнальчиков с ничтожными тиражами. Такие издания в изобилии печатаются в Соединенных Штатах различными экстремистскими группами, как крайне правого, так и крайне левого направлений. Этот человек явно находил топливо для подпитки своей паранойи на обоих концах политического спектра. Подобранные хронистом заметки чаще всего были рассказами или пересказами совершенно невероятных страшных историй самого непритязательного сорта: недомыслие, примитивность, скандальность — вот что их объединяло. И выходило, что президент — самый отъявленный из самых твердолобых коммунистов; однако следующая вырезка доказывала, что он завзятый твердокаменный фашист; президент — тайный гомосексуалист, падкий на мальчиков, которым еще очень далеко до совершеннолетия — или же, быть может, президент в своей похоти ненасытнее любого козлоногого сатира. Римский папа попеременно оказывался то рьяным приверженцем предельно правых, коварно и тайно поддерживающим самые бесчеловечные диктаторские режимы в Третьем мире, то — вместе с тем — левым маньяком, изобретающим самые безрассудные способы финансирования любых попыток подрыва демократии, с тем чтобы в конечном счете конфисковать все богатство этого мира в пользу иезуитов. Тут же сообщалось, что Рокфеллеры и Меллоны — это наследники весьма заговорщически настроенных родов, мечтавших о захвате власти над всем миром еще в четырнадцатом, да нет, в двенадцатом веке, если не с того времени, как динозавры решили оставить эту планету и расстаться с дерном. Одна из вырезок сообщала о том, что в Китае правительство на свои деньги содержит так называемые «инкубаторы проституток», где выращиваются маленькие девочки, которых, по достижении ими десятилетнего возраста, пекинские вожди продают сексуально озабоченным западным политиканам, а те, в свою очередь, делятся с китайскими вождями самыми большими государственными тайнами. Алчные бизнесмены, утверждала следующая заметка, плевать хотели на загрязнение планеты: они до того жадны до денег, что им ничего не стоит убить любое и каждое дитя человеческое еще в зародыше. Они способны пустить реликтовую рощу редчайших деревьев на производство мебели для дач, они травят наших детей и губят планету в погоне за всемогущим долларом; при этом сети сплетаемых ими чудовищных заговоров столь запутанны и столь раскидисты, что ни в ком нельзя быть уверенным — даже собственная мать может оказаться соучастницей зловещих замыслов, измышляемых бессовестными богатеями. Еще на нашу планету зарятся космические пришельцы из другой галактики, которым с охотой помогают нечестивые и неискренние предатели, скрывающиеся среди нас, а именно (нужное подчеркнуть): республиканская партия, демократическая партия, либертарианская партия, евреи, черные, вновь — рожденные — христиане, либералы, консерваторы, некоторые белые, в частности, находящиеся в средних летах начальники контор, занимающихся автомобильными грузоперевозками. Тональность повествований, привлекших внимание хозяина тетрадки, то и дело срывалась на визг, так что Гунвальд даже не удивился, обнаружив заметку об имитации кончины Элвиса. Оказывается, смерть короля рок-н-ролла была нужна некоему подпольному центру, обретающемуся в приличном особняке где-то в Швейцарии и намеревающемуся подмять под себя, разумеется, негласно, все международное банковское дело, вот потому газеты и объявили, что Элвис Пресли — умер, тогда как он — жив.