— Харри, ты меня понял?
Харри открыл глаза.
— Понял. Не похоже, что все ладно, правда? А как насчет времени? Мы ведь дрейфуем к югу, подальше от дурной погоды.
— Знаешь, я сначала должен поглядеть на карту. У тебя есть какое-то понятие о вашей скорости? Сколько километров в сутки делает ваш айсберг?
— На глаз... километров пятьдесят. Может, шестьдесят пять.
— Примерно такая же цифра и у меня, судя по картам и графикам, что у меня под рукой. А как насчет курса? Насколько точно вы идете на юг?
Харри подумал.
— Наверное, к югу мы отклоняемся километров на тридцать в сутки?
— Хорошо бы. Скорее всего только на шестнадцать. Да, вас сносит к югу километров на шестнадцать в сутки.
— Шестнадцать километров в сутки? Ты уверен? Быть того не может. Ох, не обращай внимания. Это я — тупица. Разумеется, правда твоя. Слушай, а насколько велика эта штормовая конфигурация?
— Харри, она тянется почти на двести километров к югу от того места, где вы точно были, ну, от последнего зарегистрированного местонахождения вашего лагеря. Вам понадобится дней восемь, если не десять, чтобы выбраться из сплошной зоны пурги на более или менее чистое место, а пока вы будете торчать в штормовой зоне, о вертолетах и речи быть не может.
— А как насчет тех тральщиков, которые ООН наняла на МГГ?
— Американцы передали новость про вас на эти корабли. Оба траулера уже движутся к вам на всех парах, так быстро, как только могут. Но в Туле мне сказали, что моря чрезвычайно бурные, так что движение затруднено даже вне пределов штормовой зоны. А до траулеров триста семьдесят километров. В нынешних условиях все их страдальческие потуги двигаться поживее мало что значат.
Как бы то ни было, надо точно знать, где они, пусть даже правда насчет действительного положения и будет очень горькой. Харри спросил:
— А не может ли корабль таких габаритов пробиться на километров полтораста или чуть больше через шторм типа нашего нынешнего и уцелеть? Не разобьет ли его в мелкую щепу?
— Я полагаю, что оба капитана — храбры. Но вряд ли они — самоубийцы, — без обиняков отрезал Гунвальд.
Харри не мог не согласиться с этим умозаключением.
— Им просто придется повернуть назад, — сказал Гунвальд.
Харри вздохнул.
— Ага. Им просто ничего иного не останется. Нормально, Гунвальд, я звякну тебе через четверть часа. Мы устроим тут собрание. Надо. Вдруг чего надумаем.
— Я буду ждать.
Харри положил микрофон на верхнюю панель радиостанции. Потом поднялся и оглядел всех остальных.
— Вы все слышали.
Каждый из присутствующих в ледовой пещере глядел во все глаза то на Харри, то на радиостанцию, теперь умолкшую. Пит, Роджер и Франц стояли у выхода: даже очки были на глазах, словно они были готовы сию же минуту выбежать из пещеры и отправиться на развалины временного лагеря, чтобы попытаться откопать там хоть что-то небесполезное. Брайан Дохерти изучал карту Гренландского моря и Северной Атлантики. Однако теперь, когда он слышал Гунвальда, Брайану стало ясно, что все это втыкание флажков, помечающих местонахождение тральщиков ООН и их ледового корабля, не имеет никакого смысла, потому он стал понемногу складывать карту. Пока Харри говорил со станцией Эджуэй, Джордж Лин мерил большими, для его роста, шагами пространство внутри пещеры, ходя от стены к стене, чтобы размять отбитые мышцы и, вообще, расходиться, прийти в нормальное состояние. Теперь он застыл, не шевеля ни единым мускулом, даже не мигая, словно замерз живьем. Рита и Клод склонились над картонными ящиками, ревизуя наличные продовольственные запасы. Ящики здорово пострадали от ударов свалившихся на них осколков рассыпавшегося гребня ледяной гряды. Все на какое-то мгновение показались Харри неживыми куклами, словно это были не настоящие люди, а манекены, расставленные неведомым художником. Это ощущение посетило его, верно, потому, что, если не привалит вдруг небывалое счастье, их уже можно было смело сбросить со счетов: мало чем они пока — лишь пока — отличались от мертвецов.
Рита высказала вслух то, о чем все они думали, но о чем ни у кого не хватало духу заговорить:
— Даже если траулеры доберутся до нас, вряд ли это случится раньше, чем к концу завтрашнего дня. Вряд ли они успеют до полуночи нынешних суток. А в полночь рванут бомбы, шестьдесят штук.
— Мы не знаем даже, каковы очертания айсберга и каков он по величине, — сказал на это Фишер. — Быть может, заряды, по большей части, остались в шахтах, которые не откололись от ледника. Так что, будем надеяться, рваться будет на материке.
Пит Джонсон не пожелал согласиться с этими успокаивающими рассуждениями.
— Мы, то есть Клод, Харри и я, как раз закладывали последнюю из цепочки бомб, когда накатило в первый раз цунами и его волны ударили в лед снизу. По-моему, возвращаясь в лагерь, мы очень старались ехать по прямой. И, по-моему, нам это удалось. Значит, мы более или менее точно воспроизвели тот маршрут, который проделали, выехав из лагеря и заложив эти шестьдесят зарядов. И еще это значит, что на обратном пути мы проехались мимо всех или почти всех шестидесяти бомб. И могу дать правую руку на отсечение, но бьюсь о заклад: эта наша гора не такая большая, чтобы выдержать все эти будущие покусывания. Ничего похожего и близко нет.
Все умолкли. Но очень скоро тягостное молчание прервал Брайан. Откашлявшись, он сказал:
— Ты хочешь сказать, что айсберг разлетится на тысячу кусочков?
На это никто ничего не ответил.
— Так что, все мы, выходит, погибнем от взрыва? Или будем сброшены в море?
— Ну разве это не одно и то же? — с обычной своей основательностью веско произнес Роджер Брескин. Его низкий бас гулко повторило эхо, прокатившееся по пещере. — Море, оно — холодное. Оно заморозит. Вряд ли ты выживешь в такой воде — будешь готов минут через пять.
— Неужто ничего нельзя придумать спасения ради? — спросил Брайан, в поисках ответа переводя взгляд с одного полярника на другого. — Наверняка что-то мы сделать можем.
Пока они обменивались мнениями, Джордж Лин оставался недвижим и безмолвен, как статуя, но вдруг спохватился и подбежал, сделал три коротеньких и очень быстрых шажка к Дохерти.
— А, мальчик, испугался? Надо тебя было напугать. Пусть твоя всемогущая родня попробует выцарапать тебя отсюда!
Неприятно пораженный Брайан только отвернулся от злобствующего мужичка.
Лин сжал кулаки и вонзил их в бока Брайана.
— Вот, и никто тебе не поможет, а? Нравится? — Он кричал во весь голос. — Что, не по вкусу это тебе, а? Родня твоя, большая, богатая. Столько власти, столько политиков, а? Вот ты и узнал, каково маленьким людям, а для вас все остальные — мелкота. Теперь ты хочешь, чтобы мы кишки драли, только чтоб тебя отсюда вызволили. Нет, давай-ка сам пошевеливайся. Как все. Как остальные.
— Хорош уже, — сказал Харри.
Теперь Лин повернулся всем корпусом к нему. Лицо китайца было неузнаваемо — настолько его преобразила ненависть.
— А эта его родня сидит на заднице, а под задницами у них у всех деньги и привилегии. Жизни они не знают, они от действительности каменной стеной отгораживаются. А все равно — кичатся как ни в чем не бывало своей нравственностью: как же, они лучше всех, они же только спят и видят, как бы пожертвовать собой ради благородного дела какого-нибудь, а потом остаток жизни треплются и пережевывают эти свои самоотречения. А как остальные живут, они и знать не знают, и не хотят узнать. Это вот такие затеяли смуту в Китае, пустили туда Мао, родины нас лишили, десятки миллионов под нож пошло, столько народу загубили. Пустишь таких в дверь, а за ними следом коммунисты. А там дикари и казаки, головорезы и звери в образе человеческом, и все идет прахом. И...
— Не Брайан загнал нас на этот лед, — оборвал его Харри. — И не его родственники. Боже правый, Джордж, час назад он тебя спас. Помолчи, Христа ради.
Как только до Лина дошло, что он делает что-то не то, он снова переменился, и опять это произошло мгновенно. Злоба сошла с лица, и оно сразу же потускнело, стало вялым, безжизненным. Теперь он казался смущенным, ничего не понимающим. Потом стал выглядеть обеспокоенным. Потом потряс головой, словно пытаясь стряхнуть что-то.
