Моя бабушка молчала часами, сутками, неделями. Она часто сидела у окна и все время о чем-то думала. Она могла готовить еду, стирать, убирать и вдруг застыть, упершись взглядом в одну точку. Мне кажется, вначале я ее боялась. Львы, кукушка и бабушка сплелись в странный хоровод живых неживых – то ли людей, то ли вещей из темной квартиры, заставленной старой, рассыпающейся мебелью.

С бабушкой мы объяснялись односложно. Я делала, что мне велели, и все. И мы так и не стали родными. Она к этому не стремилась, я этого не ждала. У меня были другие, родные мне люди. Я ждала их. Поэтому не сразу поняла, что меня бросили. Я сутками, неделями, месяцами ждала, что меня заберут. А через год поняла: этого не случится никогда. Я не отмечала Новый год. Первый раз в жизни. Раньше мне разрешали беситься всю ночь, пока я не валилась с ног от усталости, и тогда отец на руках относил меня в кровать.

– Спи, котенок, – говорил он.

Я обнимала его и засыпала, обхватив его шею. Он целовал меня и тихо разнимал мои руки, чтобы не разбудить. Он рассказывал мне об этом и смеялся. Я тоже.

В тот раз я получила подарок от Деда Мороза за день до Нового года, а вечером тридцать первого декабря бабушка выключила свет во всем доме и легла спать. Я сидела у телефона в ночной рубашке. Я просидела на полу в коридоре всю ночь. Не помню, чьего звонка я ждала больше: папиного или маминого. Но мне никто так и не позвонил. Мне уже тогда нужно было понять – чудес не бывает.

Я легла в кровать, когда стало светать. Поверх одеяла. Ничего я уже не ждала. А ноги мои были ледянее льда. Я слушала, как неслышно падает снег за окном. На двери моей комнаты кружились тени огромных снежинок, таких больших, каких в настоящей жизни не бывает. Я и не заметила, как обычная, белая дверь вдруг превратилась в прямоугольник солнечного зимнего света с деревянными перекладинами крест-накрест. Прямо на мне.

– Пойдем завтракать, – из-за заснеженной двери позвала бабушка.

– А где дедушка? – спросила я.

– Что? – она открыла дверь.

– Дедушка, – неслышно повторила я.

– Он умер от горя, – ответила она.

Я проболела все каникулы. От горя. Я лежала в горячей вате, которая лезла в глаза, нос, горло, уши, мешая слышать, смотреть, говорить. Мокрая, горячая вата давила мне на грудь, не давая дышать. Я задыхалась и бредила дни и ночи без пауз и остановок.

Моя мать навестила меня только раз, когда я стала выздоравливать. Она подарила мне мягкую игрушку – Пьеро в колпаке и белом атласном костюме с черными большими пуговицами.

Я слышала, как мама и бабушка разговаривают в коридоре.

– Она умирает от горя, – тихо и спокойно сказала бабушка.

– Твои слова! – шепотом крикнула мать. – Ты научила?

– Иди домой. Тебе нельзя заражаться. Ты беременна.

– Что ты меня передразниваешь? Что ты меня подкусываешь? Я хочу здорового ребенка! Что в этом плохого? – закричала мама. – И помни! Я у тебя одна осталась!

– Иди! – резко сказала бабушка.

Я соскочила с постели, прижав к себе Пьеро. Моя мама не хотела, чтобы я умерла от горя. Она хотела мне здоровья, а бабка ее выгоняла.

– Мама! – позвала я. – Не уходи! Я с тобой!

Я выбежала в коридор под грохот входной двери. Моя мать исчезла, испарилась, пропала за одно мгновение в темном, старом коридоре темной бабушкиной квартиры.

– Почему босиком? Немедленно в постель!

– Почему ты ее выгнала? – прошептала я. Перед глазами все расплылось.

– Она ушла, но обязательно придет. Совсем скоро. Когда ты выздоровеешь.

– Не ври! Ты ее выгнала! Я все слышала! Все! Все! Все! Ненавижу тебя! Ненавижу! – кричала я как безумная.

У меня случилась истерика, а после я возненавидела свою бабку. Я точно знала, если бы не бабка, мы с мамой давно жили бы вместе. Мне все время снился сон, что моя мама превращается в металлическую кукушку и прячется за крошечной закопченной дверцей часов. Прячется и зовет меня. Долго-долго. Только я ничего не слышала. В моем сне, как и в жизни, кукушка была немая.

Выздоровев, я подтащила стол к кухонным металлическим ходикам, поставила на него стул, влезла на качающуюся пирамиду и выдрала кукушку из часов. Она теперь все время была со мной, только мама не вернулась. Бабушка даже не заметила, что я сломала кухонные часы. Она была несчастливой, а часов не наблюдала. Случается и такое.

Я ненавидела свою бабушку даже тогда, когда поняла, что мать сама не хочет, чтобы мы с ней были вместе. Наверное, ненавидела по инерции. А еще стала обращать внимание на точки отсчета. Позже я узнала, что такие точки отсчета называют приметами нелюбви. Их считают холодно и бесстрастно. Не потому, что так принято, а потому, что так получается.

Первой точкой отсчета стал крест, поставленный на мне солнечным прямоугольником в тот день, когда я узнала о разводе моих родителей. Второй – царапина на моем пальце от зубов деревянного льва, мне сделалось больно до того, как меня бросили, а рассказала об этом металлическая кукушка, не издав ни единого звука. Третьей приметой стал Пьеро в белом атласном костюме. На его матерчатом грустном лице из черного пуговичного глаза текли нарисованные слезы. Он остался моим другом надолго, потому что ему было меня жаль. А моя мать меня не пожалела, не поцеловала, не обняла, просто погладила по голове. И все. Это означало, что бывают дети любимые и нелюбимые. Любимые дети должны оставаться здоровыми, нелюбимые – могут быть, а могут не быть. Мне просто не повезло. Ни к чему ненавидеть бабушку, но она констатировала, что я умираю от горя, а моя мать в ответ хлопнула дверью. Лучше бы я этого не слышала. Вдруг мне стало бы легче?

Четвертой приметой сделалась немая металлическая кукушка. Она соединила в себе все приметы нелюбви. А позже я узнала, что всамделишные кукушки всегда бросают своих детей. Получается, мы всегда изобретаем колесо заново.

Я училась в восьмом классе, когда вернулся дядя Гера. Я уже знала о нем. Мой дядя, сводный брат моей матери, убил свою жену. Из ревности. Его взяли сразу же, он и не пытался скрыться. Просто ждал, когда за ним придут. Потому мой дедушка умер от горя. И бабушка тоже умерла. Заживо. Мне рассказала об этом школьная подруга. Мы переписывали стихи в тетрадки и болтали о смерти моей тетки и моем дяде-убийце. Мне было интересно. Очень. Кино материализовалось в моей жизни, его героями стали неведомые мне родственники.

– Мой дядя – убийца, – сообщила я бабушке, сидя на стуле в кухне и болтая ногами.

– Никогда не говори об этом, – не поворачиваясь, сказала она. – Никогда! Слышишь!

Она резко отбросила нож, развернулась и пошла к раковине. С ее ладони падали крупные капли крови, проложившие извилистую дорожку от стола к раковине. Я сидела на стуле, а капли крови тянули ко мне свои крошечные красные ручки. Прямо с пола. За бабушкиной спиной.

Я соскочила, наспех обула туфли и выбежала из дома во двор. Я ушла потому, что не хотела мыть пол, с которого ко мне тянулись крошечные красные ручки.

Дядя Гера вернулся, а через два месяца умерла моя бабушка. Непонятно почему. Просто умерла, и все.

– Позаботься о Кате, – сказала она, глядя в глаза дяди Геры. – У нее никого нет.

– Хорошо, – ответил он.

– Обещаешь?

– Да.

Я слышала этот разговор от слова до слова. Я присутствовала при нем. Моя бабушка констатировала, что у меня никого нет. А я уже знала об этом. Ни к чему ей было об этом говорить. Совсем ни к чему. Я вышла и услышала хлопок. Громкий, как взрыв. Он поставил печать на бабушкиных словах.

Меня передали дяде Гере, и я осталась с ним. В первой половине жизни я служила эстафетной палочкой. Только бежать эстафету никому не хотелось. Еще до старта.

На похороны бабушки пришло мало народа. Пока дяди Геры не было, ему сочувствовали. Дядю Геру жалели за то, что он убил свою жену. За дело, так говорили соседи. Он вернулся, и нас стали сторониться. Теперь дядя Гера сделался живым укором совести наших соседей, и его перестали жалеть. Выключили жалость одним поворотом тумблера. Я до сих пор не знаю, это правильно или нет. Потому что для меня он стал близким человеком, единственным, кто заботился обо мне по-человечески. Как родные. Потому я никогда не спрашивала о его жене. Я его берегла. Для себя.