Мои родители разошлись, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Я даже не могу вспомнить, как это случилось. Знаю только, что папы дома не было. Он тогда уже ушел. Насовсем. Но я не забыла, как моя подружка Валька на кухне моей квартиры прыгала и кричала:

– А я знаю! А я знаю! Твои родители не любят друг друга!

– Как не любят? – растерялась я.

– Не любят! Не любят! – верещала Валька.

Я не помню того времени, но до сих пор слышу ее пронзительный визг.

– Не любят! Не любят!

– Любят! – заорала я. – Гадина! Гадина мерзкая!

И, не помня себя, бросилась на Вальку. Я лупила ее до крови, нас еле растащили. Меня наказали за то, что развелись мои родители. Поставили в угол и забыли. Я стояла в углу, пока уходили гости. Гости ушли, а я осталась в кухонном углу. Я стояла, пока могла, потом привалилась к стене, потом сползла на пол и заснула. И проснулась от солнца. В солнечном четырехугольнике, перечеркнутом двумя жирными полосами прямо на мне.

Я помню, отец любил меня без памяти. После развода он исчез, и больше я его не видела. Оказывается, можно любить и забыть. Тогда я об этом не знала.

Моя мать отвезла меня к бабушке. Поцеловала и ушла строить новую жизнь с новым мужем. Родила одного ребенка, потом второго. Так у меня появились два брата. Но мне от этого лучше не стало. Я и семья моей матери существовали отдельно. Не знаю почему, но в детстве я никогда у них не бывала. Видела только фотографии моих братьев, их приносила мать показать моей бабушке. Так получилось, что муж моей матери, потом братья, все вместе и каждый по отдельности, забирали у нее частицу памяти обо мне. Поначалу она меня навещала, потом все реже и реже, а потом стала забывать поздравить с днем рождения. Когда это случилось впервые, я ей позвонила.

– Привет, – поздоровалась я. – Ты когда приедешь?

– Сегодня не смогу, зайка, – отрывисто ответила моя мать. – В другой раз.

– Как в другой? – я вдруг осипла. – У меня сегодня день рождения.

– У тебя же двадцатого! – неожиданно разозлилась она. – Еще два дня!

– Сегодня двадцатое.

Стоя в прямоугольнике солнечного света, я слушала, как молчит моя мать.

– Я не успела купить подарок, – наконец сказала она. – Совсем замоталась. Дениске всего пять месяцев. Я не могу за всем уследить.

Мне хотелось объяснить, что я соскучилась, что надеялась, что считала дни, но не проронила ни слова. Просто поняла – все бесполезно.

– Что ты хочешь? – кричала моя мать. – Ты взрослая, должна понимать! Думать надо! У тебя самой будут дети!

– Я не видела тебя почти полгода, – вяло произнесла я и прислонилась к стене.

– Я куплю тебе подарок!

Я сползла на пол вместе с гудящей трубкой и только сейчас заметила, что снова сижу в углу. Угол забвения оказался не таким, как другие углы. Мириады частиц позолоченной пыли сложились в нем серо-коричневыми пушистыми веретенами, легкими и мягкими. Они взлетали от дуновения ветра пушистыми дирижаблями и, сверкнув позолотой в прямоугольнике солнечного света, возвращались на место. В угол забвения. Туда, где сидела я.

Так угол, прямоугольник солнечного света и пыль сложились в мой личный архетип забвения.

Моя мать привела меня к бабушке, они разговаривали на кухне за закрытой дверью. Я теребила пальцами крученую бахрому бордовой плюшевой скатерти и вертела головой. Стены были увешаны картинами и фотографиями красавиц в невиданных мной белоснежных, кружевных платьях, шляпах с перьями и вуалетками и мужчин в сюртуках, фраках, котелках и цилиндрах. Вокруг них бесконечными кольцами и квадратами змеились золоченые цветы багетов. Я никогда не видела ничего подобного. Даже в кино.

Я опустила глаза и только сейчас заметила: подлокотники кресел и дивана украшали резные львиные морды. Свирепо скалясь, они грозно смотрели мне прямо в лицо. Я погладила деревянные зубы льва и засунула палец в его пасть.

– Ам! – рассмеялась я и отдернула руку. На пальце бисеринами крови краснела царапина.

Я засунула палец в рот и подняла голову. Деревянные глаза деревянного льва вдруг сверкнули. Глаза ненастоящего льва налились кровью цвета красного дерева. Я перепугалась до жути и бросилась на кухню. Я бежала и бежала по нескончаемому темному коридору под сумасшедший грохот собственного сердца. В поисках спасения. К маме.

– Мама! – крикнула я.

– Мама, – ответила мне мама. – Я тебя прошу. Умоляю.

Моя мать смотрела на меня и обращалась ко мне «мама». Я застыла в дверном проеме, и мое сердце остановилось. Из металлических расписных ходиков вдруг высунулась кукушка, открыла клюв и замерла. Затем, не издав ни звука, спряталась за закопченной, крошечной дверцей старых, дешевых часов. На кухне находилось три человека, а будто и не было никого.

Я помню это очень хорошо. Разве можно забыть тот момент, когда тебя бросили? Жизнь сложилась так, что меня бросили раньше, чем забыли. А может, одновременно.

Моим детским домом стал дом моей бабушки. В нем всегда было темно. Солнечный свет жил здесь полосами, но всегда между тенями бархатных портьер на французских окнах. Я слонялась по комнатам от нечего делать, жалея, что здесь не с кем играть и нельзя приводить школьных друзей. Я быстро освоила всю квартиру, кроме гостиной, я ее невзлюбила. Из-за львов. У деревянных львов нашлись родственники – красивые белые ботинки с длинными двойными рядами мелких блестящих пуговиц. Я наматывала на них белые шнурки. Мановением моей руки брекеты смыкались и: «Ам!» – капканом жадно щелкали белые фарфоровые зубки ботинок. Я всегда рефлекторно отдергивала руку. Боялась снова увидеть царапину с бисеринами крови на своих пальцах.

Со временем я нашла целую кучу родичей деревянных львов. Серебряные шпильки для канапе с заостренными двузубцами. Раздвоенные жала свернутых кольцом змей для крахмальных салфеток. Сжатые челюсти пузатых щипцов для колки сахара. Клыкастые зажимы для завивки волос, словно выпавшие в настоящее из тридцатых годов. Ночник из камня в виде совы с хищно раскрытым клювом. Его оставили в моей комнате, чтобы я не пугалась темноты. Внутри полой каменной совы горела лампочка, в самой ее голове. Я щурила глаза, и светло-серые с темными прожилками крылья совы начинали шуршать и шевелиться, а нутро разгоралось живым розовым светом.

– Ам! – молча говорила сова своим розовым нутром, пристально разглядывая меня выпуклыми серыми глазами.

– Ам, – отвечала я и дожидалась, когда она сложит, успокоит свои крылья.

Ждала, но уставала и засыпала. А сова всю ночь шуршала своими каменными перьями. Или это жужжала и потрескивала старая лампочка. Не знаю. Я выросла, и сова вернулась на свое место, в бабушкину комнату. Ворошить крыльями, вырубленными из камня.

В бабушкиной квартире стояла необычная мебель. На спинках стульев были вырезаны скрещенные лезвия палашей, связки стрел и щиты с гербами. Я обнимала спинку стула и прикладывала к ней ухо. И тогда слышался далекий звон оружия, взрывы пушечных ядер, барабанная дробь, крики людей, звуки труб и рожков. В то время я зачитывалась Стивенсоном и Сабатини, и мне становилось страшно оттого, что все… абсолютно все можно почувствовать вживую. Стоит только приложить ухо к бабушкиной мебели.

Но самым важным моим занятием стало смотреть на то, как качается маятник напольных часов, стоящих в тупике длинного темного коридора. Я уже знала, что время останавливается, но не могла поймать этот момент еще раз. Мне нужно было вернуть мою прежнюю жизнь, а для этого требовалось поймать очередную остановку времени. Я следила за бронзовым маятником до гипнотического транса и вздрагивала от дребезжащего боя часов. В конце концов маятник я остановила. Сама. Я держала его до тех пор, пока часы не сломались. Бабушка так и не вызвала мастера. Ей было все равно.

Так я остановила время, а все осталось по-прежнему. Теперь я просто сидела на полу, прислонившись головой к стенке напольных часов. В другом, дальнем конце коридора виднелось окно, за ним – золоченый шпиль. Я смотрела на светлый мир из подзорной трубы темного коридора. С тех пор мне часто снилось, что я лежу на дне огромного черного колодца и смотрю на просторное небо. Я видела голубой купол, окаймленный кантом цвета чернозема. Его прозрачная голубизна вливалась в колодец, размывая своим светом черную границу между небом и землей.