— Ну ладно. А с Алексом ты уже говорила?
— Фран! Это важно!
— Важнее, чем то, что твой парень переезжает к насильнику?
— Честно говоря, да.
Наступила пауза. Для Фран нет ничего важнее, чем выкрутасы в наших амурных делах, и я, как правило, с ней согласна. Так что сейчас она могла бы и сообразить, что дело дрянь.
— Извини. Тебя уволили?
— Нет никто меня, на хрен, не увольнял. Ладно, забудь.
— Ты будешь меньше получать?
— Фран, я сейчас поговорю с Алексом, хорошо?
Черт. Что ж, по крайней мере, Фран не получила роль, иначе она бы уже об этом сказала. Я жила в постоянном страхе, что Фран станет невероятно знаменитой и не захочет больше со мной якшаться; тогда я превращусь в старую пропойцу и начну рассказывать не знакомым людям в баре, что когда-то мы слыли лучшими подругами, и моим нудным историям никто не будет верить.
Я была вконец расстроена, раздергана и раздражена, и меньше всего на свете мне хотелось звонить сейчас Алексу и задавать ему каверзные вопросы. Вот бы он сам позвонил и сказал, что прошлым вечером этот урод Чарли предстал перед ним в своем истинном свете и теперь он, Алекс, умоляет, чтобы я позволила ему жить со мной, потому что он так страстно меня любит. Я взглянула на свое отражение в окне, отметила нездоровую бледность и потекшую тушь и поняла, что: 1) я действительно пустила слезу; 2) если бы я была Алексом и увидела такую физиономию — удрала бы миль на десять. Но я не удрала, и хорошо: зазвонил телефон, и это оказался Алекс.
— Привет, сладенькие губки.
— Привет, дружок гнуса.
— Да уж, Чарли вчера перебрал, ничего не скажешь.
— Ты в курсе, что он не на шутку достал Фран? — осведомилась я.
— Фран? Да она таких Чарли на завтрак ест. Не вмешайся тот рыжий, она бы ему все хозяйство поотрывала.
Спорить не приходилось.
— Значит, ты все еще хочешь жить с этой пьянью?
— Или жить у него, или два месяца обшаривать «Лут» [7]и закончить в какой-нибудь иммигрантской дыре.
— Но Фулхэм… Там же такая публика…
Алекс вздохнул:
— Что, старая песня про закрытые школы? Ты чего, совсем опошлилась?
— Да, и еще мне нужен годовой доход, легкая и хорошо оплачиваемая работа в издательстве и длинные, мерцающие белокурые волосы.
— Хватит, Мел, не гони волну. В конце концов, надо же мне где-то жить. В смысле, нельзя же… не можем же мы жить вместе!
Я помедлила всего лишь одно мгновение.
— Нет, конечно, нельзя. — Это даже не было похоже на мой голос.
Повисло молчание. Наконец Алекс произнес:
— Мне правда очень жаль, что я так насвинячил со своим отъездом. Но причина в том, тыквочка, что подобные вопросы… ты хочешь решить слишком быстро. Я и вернулся-то всего пару недель назад. Остынь немного, хорошо?
— Верно. Все верно. Что ж, позвоню попозже.
— Нет, Мел, не будь такой. Ты сама себя заводишь. Я ведь про то что — нет никакой спешки…
Я повесила трубку. Пропади все пропадом! Хоть напяливай футболку с надписью «Женщина с ненормальными запросами; выходит из строя без постоянного внимания и моментального отклика. Театральные склонности. К независимой жизни без мужчины не приспособлена. По отношению к друзьям неверна. В слезы ударяется на ровном месте».
Вот в слезы-то я и ударилась.
Знаю, что прошло всего десять дней, — но это же после десятимесячного отсутствия, и то, оказывается, по моей вине, а на самом-то деле…
Снова появился босс.
— Девочка моя дорогая, мне так жаль! В отделе по маркетингу все пойдет прекрасно, вас там все полюбят. Думайте об этом не как о понижении, а как о новых возможностях! Ну-ну, будет, будет.
Платок у него был без единого пятнышка.
— И из-за соседки тоже не надо так убиваться.
Я отчаянно пыталась сообразить, какого черта я вообще должна из-за нее беспокоиться, и, на свое счастье, вспомнила.
— Вы не можете взвалить на свои плечи заботу обо всем мире. Вот что я вам скажу. — Выражение лица у шефа стало заговорщицким. — Возьмите-ка выходной. Я ни единой живой душе не скажу.
Я изобразила шок, но в то же время вымученной улыбкой подтвердила свою готовность к соучастию.
— Конечно, обычно я так не делаю, но вам просто необходимо отдохнуть.
И правда милейший человек на свете. Он даже проводил меня до двери, нарочито громко рассказывая про какой-то новый вымышленный проект. На миг у меня возникло странное ощущение дежа-вю, а потом я очутилась на свежем воздухе — ура!
Свободный день, а я в глубокой депрессии, и мой парень переезжает в Фулхэм. Чем бы заняться? Можно, скажем, пройтись по магазинам. Я рассудила, что раз я в депрессии, то вполне заслуживаю такое развлечение и могу отправляться в магазины с чистой совестью. Линда уже два года не повышала плату за аренду, так что я была вполне платежеспособна. И хотя подмышки у меня не были выбриты и белье, предназначенное специально для магазинов, я не надела, я все же прямым ходом направилась на Риджент-стрит.
Там уже вывесили рождественские гирлянды, хотя на дворе был еще только октябрь. Впереди еще столько зимних месяцев. И Алекс бросит меня, потому что я — алчная корова. А моя лучшая подруга его ненавидит. А соперница моя выйдет замуж и будет жить в роскоши. И нога у нее на два размера меньше! Я опять едва не расплакалась прямо посреди улицы, но взяла себя в руки, прибегнув к старому испытанному средству (представила, что давний школьный недруг, во всем добившийся успеха, проходит мимо, видит меня и злорадно хохочет), и зашагала к супермаркету «Диккенс и Джонс».
Запах духов подействовал успокаивающе. Я бродила по «Хоббс» и раздумывала, а не сменить ли мне имидж и не заделаться ли пай-девочкой. Вырядиться в коричневое… ох, нет — с моими-то каштановыми волосами, мышиными карими глазами и коричневатыми веснушками, да я превращусь в одно большое ходячее недоразумение. В отделе распродаж я примеряла то одно, то другое, в том числе и брючки длиной до середины икры. Они были малы мне на целый размер, зато их уценили с семидесяти девяти фунтов девяноста девяти пенсов до четырнадцати фунтов девяноста девяти пенсов, и, кто знает, может, они и в самом деле меня преобразят. Возьмем Фран: были же у нее в детстве нескладные, длинные руки-ноги, а теперь они само совершенство. В примерочной было душно и тесно, я то и дело вываливалась за портьеру, пытаясь натянуть эти штаны. Когда я наконец влезла в них и увидела в зеркале свое выпирающее, как опара, отражение, мне стало совсем уж скверно.
«Посмотри на себя, — сказала я себе. — Вообразила себя жалким ничтожеством, приперлась сюда и превратила свои ноги в две толстые розовые сосиски. Что с тобой творится?»
Я вывалилась из примерочной в надежде, что от зеркала в полный рост будет больше толку — ха-ха, — и беспомощно уставилась на растрепанные патлы, потную красную физиономию и тяжелые бедра. Глаза — видимо, в знак протеста против слез — просто исчезли; остались только две черные кляксы от туши для ресниц.
Хорошо, Алекс поблизости не шляется, утешила я себя.
И увидела Энгуса.
Он топал мимо в какой-то жуткой брезентовой куртке с ярко-оранжевой изнанкой капюшона. Господи, только бы не заметил! Но Энгус поднял голову и увидел в зеркале мое отражение. В первый момент он будто бы даже обрадовался, но тотчас опомнился, сообразив, кто я такая — подружка Аманды, любовница Алекса. Он приблизился с чопорным видом.
— Привет.
— Какого черта ты делаешь в отделе женских штанов? — воскликнула я, решив, что лучшая защита — нападение.
— Да вот, маме на день рождения подарок ищу. Что это с тобой?
— Ничего. Все прекрасно.
— Хорошие брюки.
— Да пошел ты! Ох, извини. — Мне вдруг надоело быть стервой. — Я не то хотела сказать. День выдался поганый, взяла выходной, надеялась развеяться, а стало еще хуже. В общем, сыта по горло!
— Вот оно что.
Так мы и стояли — я в нелепых розовых кальсонах, на которых даже молния не сходилась, и Энгус, нахохлившийся в своей брезентовухе.
