– Вона какую птицу поймали… – задумчиво произнес атаман, пристально всматриваясь в лицо Федора. – Из острожников, значит. А не врешь ли, что с дозору? Может, с вотчины валуевской, где нас предали?

– Время только зря потеряли, костяная игла ему!.. Что теперь делать с ним?

– Ежели оставить тут, мигом наведет погоню.

– Дай-ка ему кистенем, Клепа! – сказал рыжему рябой лесовик, но тот только буркнул: – Да ну тя! – и отвернулся. Тогда Епишка подошел к другому, третьему, волнуясь, стал что-то шептать им. И тут же со всех сторон послышалось:

– Нечего с острожником возиться!

– Кинуть в болото!

– Зарубить!..

– Хватит вам! – остановил их атаман. На миг задумался, потом решительно махнул рукой: – С собой возьмем, а там видно будет! Может, дознаемся чего про воровство и предательство, что учинилось сию ночь.

– Не можно мне с вами – беда идет! – воскликнул Федор, но не успел сказать главного. Громкий протяжный свист пронесся над болотом. Лесовики встрепенулись, настороженно уставились на вожака. Чернобородый кивнул им, и тут же несколько человек набросились на порубежника. Рот ему заткнули тряпьем, руки заломили назад и связали веревкой.

К вечеру ватажники добрались до своего логова. Шалаши и землянки были искусно скрыты между деревьями и кустами, посторонний глаз мог обнаружить их с трудом. Усталые люди молча разбрелись по своим убогим жилищам, возле Федора остались лишь рыжий лесовик и атаман.

– Куда его? – спросил Клепа.

– Вон в ту землянку! – Чернобородый показал на землянку, едва возвышающуюся над усеянной золотарником и колокольчиками травой. – Рук не развязывай, а кляп вынь, все одно никто его тут не услышит.

Возле землянки пленник и лесовики остановились.

– Ну, иди, что ль! – Рыжий подтолкнул Федора к узкому входу. Но тот лишь отступил на шаг и, повернув голову, уставился себе под ноги.

– Здоров деточка, с места не сдвинешь, – удивленно буркнул Клепа; был он почти как Федор, росл, костист и широк в плечах.

Чернобородый разозлился – лицо его вспыхнуло, темные глаза загорелись недобрым блеском.

– Иди, не то порешу! – процедил угрожающе и схватился за нож.

Федор исподлобья взглянул на него и, стиснув зубы, низко пригнулся и протиснулся в землянку.

В нос ему ударил кислый запах сырости и овчины. Пленник лишь успел заметить, что стены и потолок сильно закопчены – очевидно, в землянке жили и зимой. Дверь захлопнулась, и он очутился в темноте. Некоторое время, стоя у входа, пытался обмыслить положение, в которое попал, но боль в ноге – подвернул по дороге – не давала сосредоточиться. Сделал на ощупь несколько шагов, наткнулся на что-то и упал, да так и остался лежать на полу…

Мысль о том, что не успел и теперь уже не сможет предупредить ордынский набег, весь день не давала Федору покоя. Когда лесовики вели его по незнакомым местам, старался запомнить дорогу. «Жив останусь – сбегу и сам обо всем поведаю, а говорить душегубцам про ордынцев не стану: все одно не отпустят в острог». И он решил молчать…

Ерзая на едва прикрытом гнилой соломой и тряпьем земляном полу, пленник тщетно старался примоститься поудобнее. Мешали связанные за спиной руки, ныла нога. С трудом повернулся на бок, затем на спину.

«Что же будет? Завели душегубцы в свое логово, а зачем?»

Наконец дремота понемногу стала охватывать его, уже засыпая, подумал:

«Должно, не узнал меня чернобородый, потому не убили…»

Когда Федор проснулся, солнце уже стояло высоко в небе, лучи пробивались через отверстие для дыма в крыше землянки. Несколько мгновений он недоуменно озирался вокруг. Вспомнил все, и улегшаяся было за ночь тревога опять охватила его. Да и чувствовал он себя плохо: нога распухла, болела, нестерпимо терзал голод – два дня ничего не ел.

Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.

Федор, гневно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.

– Ошалел, что ли? – удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.

Снова оставшись один, пленник долго сидел недвижим. Понемногу успокаивался, вспомнил о еде, которая лежала рядом, и опять ощутил голод. С трудом расправил онемевшие кисти рук, стал растирать их. С жадностью грыз сухари, рвал зубами жесткое мясо. Перекусив, кое-как добрался к рассохшейся двери, прильнул к щели.

Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красно-ягодного волчьего лыка и тускло-зеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов-дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.

У Федора разболелась нога. Отвернувшись от двери, он уже хотел снова прилечь на солому, но взрыв хохота снаружи землянки остановил его. Пленник опять приложился к щели…

Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.

– Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника… – смеялись ватажники.

– А ну, расскажи нам, как тебя боярин Курной в кумовья звал, – попросил кто-то.

– Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши развесили! – сплюнув сквозь зубы в костер, презрительно воскликнул рябой.

– В огонь не плюй, Епишка, грех сие. Я тебе бока намну! – сердито сказал Клепа.

– Вишь праведник нашелся! И по рылу видать – не из простых свиней! – зашикали на рябого.

Истории, которыми Митрошка тешил лесовиков, были тем хорошо знакомы. Но рассказывал он их каждый раз по-разному, выдумывая на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом. Это было единственным развлечением ватажников. И потому они прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, а порой даже оберегали косоглазого в их тревожной и опасной жизни.

– Не, братцы, – покачал головой Митрошка, – не о Курном хочу, костяная игла ему в… Сон чудной сию ночь я видел, об нем поведаю.

Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.

Но рассказать сон ему так и не пришлось.

– Каша поспела! – задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый, пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову от бьющего из котла пара и стал разливать ополовником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.

Лесовики достали ложки – на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал, и – принялись за еду. Восемь-десять человек возле миски, но ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка суетился, обжигал губастый рот, за что получил от атамана по лбу ложкой; тот только что подошел к костру и принял участие в общей трапезе.

– Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил, – облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его прорезали глубокие сумрачные складки; неожиданно он встал…

– Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчера от злых рук в мать сыру землю полегли, – прозвучал его голос сурово, печально.

Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.

Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.

Но так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики – добыча из разграбленных купеческих обозов.