— У тебя с этой Лоблих что-то есть? — мимоходом спросила она.

Хеннинг остановился и внимательно посмотрел на Пию.

— А тебе помешало бы, если бы что-то было?

До сих пор она как-то почти не задумывалась об этом. Ей казалось, что после их разрыва он невольно соблюдает целибат, [2]как и она сама. Сама мысль о том, что это может быть не так, основательно вывела ее из равновесия.

— Нет, — соврала Пия, — мне все равно.

Хеннинг поднял брови, а затем произнес:

— Жаль!

В этот момент зазвонил мобильник Пии.

— Извини! — Почти с облегчением она достала телефон и сообщила шефу в двух словах о результатах вскрытия.

Патологоанатом ждал окончания разговора.

— Когда я получу заключение? — спросила Пия.

— Завтра утром, — ответил Хеннинг.

Они переглянулись.

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спросил он. — Я бы с удовольствием к тебе заглянул проведать жеребенка. И бутылочку вина прихватил бы…

— Я не знаю, насколько меня сегодня задержат дела, — возразила Пия и спрятала телефон. Она сомневалась, не будет ли ошибкой снова разрешить ему приехать в Биркенхоф, но потом пожала плечами. — Ладно, сегодня вечером встретимся у меня. Но я не знаю, когда появлюсь дома.

— Не проблема, — ответил Хеннинг. — Я подожду.

Во дворе дома напротив Паули кипела бурная деятельность. Как и все люди, занятые сельским хозяйством, Эрвин Шварц жил не по календарю, а по погоде, и стоявшая уже несколько дней жара отлично подходила для заготовки сена. Шварц был одним из последних трудившихся на земле хозяев Келькхайма, хотя количество обрабатываемых им акров и подсократилось. За нераспаханную землю он получал от государства больше денег, чем мог заработать, сажая рапс или пшеницу. Боденштайн постучал в распахнутую дверь.

— Проходите! — крикнули изнутри.

Боденштайн вошел в большую крестьянскую кухню. Внутри дома было сумрачно и прохладно в сравнении с жарой снаружи. Громко тикали стоявшие в углу напольные часы, воздух был свежим.

Когда глаза привыкли к полумраку, Боденштайн увидел того крупного мужчину в синем полукомбинезоне и заляпанной футболке, который ранее проехал мимо него на тракторе. Он сидел в углу за столом. Перед ним на клетчатой клеенке стояла бутыль с водой и банка с маринованными огурцами. Боденштайн знал Эрвина Шварца только по фотографиям из келькхаймской газеты, на которых тот всегда был при галстуке и в костюме, как официальный представитель города.

— Моя фамилия Боденштайн, я из полиции Хофхайма.

Шварц взглянул на него водянистыми глазами.

— Это не вы стояли у дома Шмит? Че там случилось-то? — сказал он на жутком гессенском диалекте и отпил глоток воды.

Боденштайну хоть и с трудом, но все же удалось его понять.

— Сегодня мы обнаружили тело господина Паули, — ответил комиссар.

— Ого! — Шварц изумленно вытаращил глаза.

— Мы предполагаем, что Паули был убит поздно вечером во вторник перед дверью своей кухни. Я хотел бы узнать, может, вы что-то слышали или видели.

Эрвин Шварц задумчиво провел рукой по потным волосам вокруг загорелой лысины.

— Вечером во вторник… — пробормотал он. — Да меня дома-то не было. Я сидел у «Ленерта» примерно до без четверти двенадцать.

«Ленерт» — это был любимый местными мюнстерский кабачок напротив старой ратуши, который на самом деле назывался «У золотого льва». Оттуда было около пяти минут езды на машине до Рорвизенвег.

— Может, вам что-нибудь бросилось в глаза, когда вы проезжали мимо? — спросил Боденштайн. — Когда мы сегодня приехали, все двери в доме были нараспашку и внутри все перевернуто.

— Чему удивляться-то? — проворчал Шварц, и в его тоне сквозило презрение. — Знаете, какой там все время балаган? Молодежь постоянно приезжает на мопедах и машинах, орут, хохочут, будто они одни во всем свете. Да еще эти псы Паули, бегают везде и гадят где ни попадя. И этот тип — учитель, который должен воспитывать наших детей… В голове не укладывается!

— Какие у вас были отношения с вашим соседом? — осведомился Боденштайн.

— Друзьями мы не были. — Шварц почесал волосатую грудь. — Паули был из этих нынешних неприятных типов, которые всем недовольны и во все суют свой нос. Да только ничего не могут сделать, когда политики придерживаются другого мнения.

— Вы о чем?

— Даже не верится, что ему полтинник. Его бывшая — Марайке — была племянницей Шмите-Шорш, и она-то и получила дом в наследство, а не он. А когда она после развода уехала, то Паули остался тут, хотя это и не его дом вовсе. Во вторник Марайке опять приезжала и орала на всю улицу. Мне рассказала Эльза Маттес, что живет напротив.

В дверях показался молодой парень.

— Пап, пресс снова работает, — сказал он, не заметив Боденштайна. — Мне сначала на нижнем лугу у леса убрать или на верхнем, у монастыря?

Эрвин Шварц тяжко вздохнул, встал, поправил лямки полукомбинезона и поморщился.

— Спина, — пояснил он Боденштайну, а потом повернулся к сыну: — Поезжай сначала к монастырю. А на лугу у леса скатай побольше маленьких рулонов сена.

Парень кивнул и исчез.

— Сенокос в разгаре, — сказал Шварц Боденштайну. — Надо успеть, пока погода стоит.

— Тогда не буду вас задерживать, — Боденштайн дружелюбно улыбнулся и положил на клеенку свою визитку. — Спасибо, что помогли. Если вдруг что-нибудь еще вспомните, то позвоните мне, пожалуйста.

Эльза Маттес жила в одном из тех старых домов, чьи дни уже сочтены. Табличка в палисаднике извещала о скором сносе. Боденштайн нажал на звонок, и дверь в ту же секунду распахнулась, как будто хозяйка его ждала. Фрау Маттес провела комиссара в тщательно прибранную кухню. Ей было за семьдесят, тяжкий остеопороз согнул ее пополам, но взгляд голубых глаз был острым и бдительным. Прежде всего Боденштайн удовлетворил ее любопытство, сообщив, что Ганс Ульрих Паули мертв.

— Это должно было случиться, рано или поздно, — заявила Эльза Маттес блеющим, дрожащим голоском. — Этот Паули со всеми спорил.

Она смогла слово в слово пересказать разговор Паули с бывшей женой, назвать точное время — почти в половине девятого — и узнала мужчину, который навестил Паули через полчаса после этого.

— Я как раз вышла в сад, чтобы полить цветы, и увидела, что Паули стоит в своем палисаднике. — Фрау Маттес оперлась на кухонный стол. — Он разговаривал через забор с Зибенлистом из «Мебельного дома Ремера», одним из своих приятелей. Потом… — Она наморщила лоб и задумалась. — Они явно спорили. Зибенлист сказал Паули, что не позволит себя больше шантажировать старыми историями.

Но Эльза Маттес заметила в тот вечер и еще кое-что. Когда она в половине одиннадцатого выкатила мусорный бак на улицу, из ворот дома Паули на мопеде пулей вылетела девчонка; она так неслась, что не справилась с управлением и упала.

— У таких всегда на уме одни танцульки, — с неодобрением сказала фрау Маттес. — Ветер в голове. Никакой осмотрительности, они только…

— Вы узнали девушку на мопеде? — прервал Боденштайн старую даму, прежде чем она пустилась в ненужные разглагольствования.

— Нет, да они все одинаковые. Джинсы, короткие майки и голый живот наружу, — сказала Маттес, немного поразмыслив. — Думаю, она была блондинкой.

— А что это был за мотоцикл?

Эльза помедлила минутку, а потом ее лицо просветлело.

— Мокик! — торжествующе объявила она. — Так называется эта штука. Ярко-желтый, как почтовый!

Потом ей пришло в голову что-то невероятное. Она приблизилась к Боденштайну и перешла на шепот:

— Думаете, это она укокошила Паули, господин комиссар?

В половине шестого, когда Боденштайн вошел в здание комиссариата Хофхайма, Кай Остерман и Катрин Фахингер уже смогли кое-что разузнать о Гансе Ульрихе Паули. Как и говорил Пии директор зоопарка Зандер, Паули прикладывал немало стараний в интернет-пространстве, чтобы ознакомить всех со своими взглядами относительно всевозможных проблем.