Стук в дверь раздался снова, но ни Челси, ни Зик не тронулись с места, чтобы открыть. Юркнув обратно в кровать, она натянула на себя простыни и взглядом, в котором читался молчаливый вызов, уставилась ему в затылок, пока, обернувшись, он снова не посмотрел на нее.

— Ты позвонил Эдди не для того, чтобы я отсюда уехала, — наконец сказала она. — Ты позвонил ему для того, чтобы отсюда уехал ты сам. Ты же знал, что мне захочется тебе помочь. И боялся, что, может, ты захочешь принять эту помощь.

— Это не…

— В самом деле? — Она посмотрела на него в упор, требуя сказать правду, однако Зик так и не осмелился возразить ей, и губы его плотно сжались. — Ты ничего не хочешь от меня принимать, не так ли? Ни деньги, ни помощь, ни даже кофе… Ты ни за что не скажешь мне, в чем нуждаешься, ибо страшно боишься, что, возможно, я тебе помогу и в конце концов тебе придется… не знаю даже, как сказать… расплачиваться, вручив мне свою душу.

Он стиснул зубы, и на секунду в глазах у него промелькнуло какое-то отчаянное выражение, прорвавшееся наружу сквозь внешнюю невозмутимость, отговорки и боль, в которой он ни за что не хотел признаться. Но, когда он заговорил, чувствовалось, что он сдерживается, потому что голос его больше походил на тихий шепот с хрипотцой.

— Ты сама об этом как-то сказала. Я по природе одинокий волк. Извини, ангелочек. Больше у меня ничего нет. И я не могу этим поступиться.

Пристально глядя на него, она натянула покрывало себе на плечи, завернувшись в него и словно ища в нем защиты от непреходящей боли.

На лице у него вспыхнуло и погасло страдальческое выражение, губы снова чуть дрогнули, но, отвернувшись от нее, он рывком встал с кровати, натянул джинсы, валявшиеся на полу, наклонившись, поднял рубашку и, выйдя из спальни, направился к камину.

Он вернулся, держа в руке ее вещи.

— Я поговорил с Эдди, и теперь он будет думать, что я ночевал на диване. Я не знал, как ты отнесешься к тому, что о наших отношениях будет знать кто-то… — Запнувшись, он поднял руку с ее скомканной одеждой.

Челси не отрываясь смотрела на груду шелка в черно-красных тонах. На мгновение он большим пальцем нежно провел по одежде, как будто лаская ее, но тут же, словно опомнившись, так сжал кулак, что костяшки пальцев побелели.

Встав с постели, она молча подошла к Зику, взяла скомканную одежду и, пройдя в гостиную, бросила ее на диван. Шелк и кружева водопадом заструились на подушку, обитую бархатом, крошечные черные трусики, соскользнув с края дивана, упали на пол, и, если бы кто-то сейчас вошел в комнату, они сразу бросились бы в глаза. Подойдя к двери и волоча за собой, словно тогу, белое покрывало, она рывком нажала на выключатель.

Эдди только поднял руку, собираясь постучать снова, как она распахнула дверь. Кашлянув, он опустил руку и вошел в дом.

Когда он вошел в комнату, они не обратили на него никакого внимания, в упор глядя друг на друга. Пройдя через всю гостиную и не сводя с нее взгляда, Зик разжал ее пальцы, вцепившиеся в дверную ручку и, не проронив больше ни слова, вышел, с треском захлопнув за собой дверь.

С усилием проглотив подступивший к горлу комок, Челси уставилась на захлопнувшуюся дверь.

Эдди молчал.

Да и что можно было сказать, с горечью подумала она. Никакими словами нельзя было выразить охватившее ее отчаяние.

Проведя два часа за рулем и отъехав подальше от Саратоги, Зик остановился у закусочной, где подавали горячий кофе. Большего ему и не требовалось. Мрачная, злобная ярость, охватившая его с того момента, как он вышел из квартиры Челси, захлестывала его, не давая проявиться другим чувствам.

Он не позволял себе думать ни о чем, кроме как о своей главной цели: раздобыть нужную сумму, найти людей, которым она требовалась, и уплатить долг Билли.

Всякий раз, когда у него мелькала мысль о Челси, возникало ощущение, что вся его жизнь завязывается в такое множество узлов, которые ему при всем желании никогда не удастся распутать. Он не мог позволить себе так рисковать.

По телефону-автомату он позвонил к себе в мотель в Саратоге, чтобы узнать, нет ли для него записок. В трубке раздался голос, которого он раньше не слышал, и попросил чуть подождать, потом трубку взяли снова.

— Вам лишь одна записка. Сегодня вечером будет игра. Понятно, о чем речь?

— Да, понятно.

Это значило, что меньше чем через двенадцать часов с неприятностями Билли будет покончено. Его карман полегчает на двенадцать тысяч баксов, зато Билли выйдет сухим из воды, и тогда Зик со спокойной душой сможет позабыть о подпольном игорном бизнесе в Саратоге, о клубах, где царит слишком утонченная атмосфера, и обо всем сугубо личном, что так или иначе связывается с джазом.

Порвать со всем одним махом. Раз и навсегда. Он вспомнил Челси, ее мягкое, податливое тело, опытные, ласковые руки и стоны удовольствия, вырывавшиеся у нее.

Он заскрежетал зубами, стараясь унять невольный протест, который при этой мысли родился в самых потаенных уголках его души. Выбирать не приходится. Такова жизнь.

— Вы слушаете? — раздался голос в трубке.

— Да, — ответил Зик. — Спасибо.

Осторожно повесив трубку, он изумился при внезапно пришедшей в голову мысли, что больше всего ему хотелось взять и сорвать трубку со стены. Он уже давно научился справляться с подобными эмоциями, подавляя их с помощью жесткой решительности, которая во всех случаях жизни служила ему опорой. Он знал, что может произойти, если попробовать дать волю чувствам. А он же не дурак.

Лишь сев в джип и выехав на шоссе, он услышал свой внутренний голос, который с оттенком цинизма в голосе закончил за него фразу. А влюбиться могут только дураки.

Она все же могла двигать кистью. Та слегка опухла, чуть болела, однако слушалась ее. Казалось, она всем телом прижимается к клавишам и рождается музыка, которую ей самой хотелось слышать.

Она играла блюз — медленный, печальный, исполненный то страдания, то покорности, то ярости, то сложного, прихотливого чувства, где сочеталось и первое, и второе, и третье. Она играла старые композиции, сочиненные другими музыкантами, которые стремились переложить на музыку свои переживания. Челси инстинктивно потянулась к творчеству собратьев по ремеслу, ища в нем утешения и забвения собственных страданий.

Она не замечала косых лучей солнца, скользивших по полу в комнату со стороны двери, ведущей на кухню, пока их не загородила тень, отбрасываемая Эдди. Вскинув голову, она посмотрела на него.

Он принес ей тарелку с тостами и чашку кофе. Тронутая его заботой, она не нашла в себе смелости отказаться от угощения, хотя и не была голодна.

— Спасибо.

— Мой самый любимый деликатес, — сказал он. Губы ее изогнулись в легкой усмешке, однако в горле застрял комок, не дававший ей покоя.

— Значит, я готовлю лучше тебя. Я могу зажарить глазунью. Иной раз мне кажется, что я держусь только на яичнице и тостах… — Она запнулась. Было около пяти часов утра, когда она стала готовить яичницу Зику Норту. Тогда так же, как и сейчас, всходило солнце.

Прислонившись к косяку двери, Эдди наблюдал за ней.

Взяв у него тарелку, она поставила ее на крышку рояля.

— Не много найдется женщин, которые могут похвастаться телохранителем, который всегда под рукой.

Он согласно кивнул.

— Не много найдется людей, которые играют на рояле так, как ты.

— О, да, — глубоко, грустно вздохнув, сказала она. — Я могу играть на рояле.

Воцарилось тревожное молчание, чувствовалось, что он раздумывает и беспокоится за нее.

— Знаешь, — наконец прервав молчание, смущенно сказал он, — я ничего не имею против Норта, но, если он в самом деле впутал тебя в те неприятности, о которых говорит… — Запнувшись, он потупился, словно боясь, что и так сказал лишнее, но, обнаружив, что она молчит, поднял голову и снова посмотрел на нее в упор. — Может, тебе без него будет спокойнее.