Как раз сейчас Оливье, распорядитель столовой, должно быть, стоял за барной стойкой, уныло и устало разглядывал своих благовоспитанных клиентов, замечая, как под воздействием «Примуса» или «Мюзига» вкупе с одиночеством в них начинают проглядывать черты агрессивных и примитивных козлов. С ним можно поговорить по душам, к тому же он начальник Жантий. Оливье парень мягкий, любит посмеяться, ему не свойственно то противное лакейское раболепство, что столь часто встречается среди служащих шикарных африканских отелей. Он с большим уважением относился к персоналу, чем к клиентам, однако ни один из посетителей никогда не догадался бы об этом, а уж бельгийское руководство отеля тем более. Знал об этом лишь его шеф Бертран, который приехал из Льежа, да так и остался в Руанде, влюбившись сначала в руандийку, потом в эти холмы и наконец в саму страну. Вечера Оливье проводил в компании Бертрана. У них была одна тема для разговора - Руанда, которую они так страстно, но не безоглядно любили. Они были «людьми разумными» - любимое выражение Валькура.
Вот с такими людьми он мог бы поговорить о Жантий.
Бар отеля представлял собой мерзкое местечко, напоминающее закусочную из какого-нибудь третьесортного фильма, действие которого разворачивается в пригороде Дейтона, штат Огайо, или Шойнигана в Квебеке. Темной тканью задрапированные окна. Кресла, обтянутые черным кожзаменителем, круглые столы, покрытые огнеупорным пластиком, и два диванчика в форме буквы «п», повернутые к телевизору, который блеял новостями Си-Эн-Эн. (Да, я знаю, что глагол «блеять» не подразумевает никакого дополнения, но это именно то, что происходит с телевизором, настроенным на Си-Эн-Эн - он блеет новостями.) Последний штрих-шесть слишком высоких и совершенно неудобных табуретов, на которых одиноко восседали завсегдатаи заведения, в большинстве своем пьяницы. К полуночи здесь оставались только двое - Бертран и Оливье.
– О, смотри-ка, канадец! Держи «Примус»! Немецкое посольство прием устраивало, я тут приберег для тебя колбаски. Что за выражение лица? Что ты, как улитка, испуганно прячешь голову? В Бельгии сказали бы, что ты похож на моллюска в раковине. Ладно, тебе, я вижу, не до шуток. Забирай свое пиво и топай к своему дружку Рафаэлю. Он тебя уже часа два дожидается.
Бертран кивнул головой в сторону П-образных диванчиков.
Валькуру не хотелось сейчас общаться с Рафаэлем. Он бы предпочел остаться на часок наедине с собственными страхами.
Рафаэль и Метод вдвоем почивали на диванчике в глубине зала. С самого их детства, которое прошло в Бутаре, они были неразлучны. Потом вместе ходили в школу, работали в Народном банке, ходили в ресторан Ландо, иногда даже девушек делили друг с другом. Два брата. А в последние два года они вообще стали не разлей вода, с тех пор как Метод узнал о своей «болезни» - именно так он говорил, словно, избегая слова «СПИД», он тем самым держал его на расстоянии.
Метод хотел умереть в отеле. Как он сказал, умереть в роскоши. Уж точно не в терапевтическом корпусе больничного центра Кигали, где на одну кровать приходилось по два, а то и по три человека, корчившихся в предсмертных судорогах, где вот уже три недели как кончился аспирин; в этом огромном складе больных, которые служили бельгийским врачам обширным материалом для подготовки научных докладов и последующих выступлений на ежегодной международной конференции по СПИДУ. В этом году исследования велись особенно рьяно… Конференция должна была пройти в Токио.
Если уж речь шла о роскоши, то не стоило рассчитывать на жалкую зарплату Рафаэля: она практически полностью испарялась, как только у Метода появлялся какой-нибудь грибок, который приходилось лечить «Низоралом» (недельный курс стоил недельной зарплаты), или когда его клали в больницу. Приходилось платить, подчиняясь диктату Международного валютного фонда. А еще на питание и уход за больным. Рафаэль продал свой мотоцикл. Три курса лечения грибка, переливание крови и две госпитализации, и от кубышки остались одни воспоминания.
Методу оставалось жить всего несколько дней.
Неделю, может, две. Рафаэль без труда, как ребенка, перенес его в номер Валькура. Метод весил не более сорока килограммов. Тончайшая и хрупкая конструкция, тени, скорее даже смутные намеки на то, что было руками, ногами, шеей. Лишь огромные глаза на осунувшемся лице, как у скульптур Джакометти, напоминали о той изящной, словно выточенной из эбенового дерева голове Метода, которого в свое время так любили женщины.
По губам Метода скользнула тень улыбки, когда он услышал, как зашумела вода в ванной. Горячая ванна. Таковым было его первое желание. «И много пены». Пена нашлась у соседки из номера 314, это была итальянка, эксперт, одевалась она исключительно на улице Кондоти в Риме [27]. Кроме того, у нее была необычная для «эксперта в командировке» привычка проводить весь день у бассейна в ожидании, когда глава их миссии вернется с работы из Всемирного банка. Тот же, ранее депутат Христианско-демократической партии, почуяв, что запахло жареным, в свое время резко сменил специализацию и переквалифицировался в эксперта по международному развитию. Когда Валькур зашел попросить немного пены для ванны, у него с Лизой как раз проходил «экспертный совет».
– В такой час!
– Да, это для умирающего.
Подобные ответы, которыми в последнее время Бернар пользовался с особым беспощадным удовольствием, не терпели возражений и порождали неловкое молчание, создавая спасительную дистанцию между ним и собеседником.
Метод хотел умереть чистым, пьяным, наевшись до отвала и лежа перед телевизором. Триумфальный уход из жизни в тридцать один год. И Метод уже не боялся, поскольку считал, что лучше умереть от СПИДа, чем быть разрубленным на куски мачете или разорванным гранатой. «Такая судьба ждет всех тутси. Нужно уехать или умереть до холокоста». С тех пор как болезнь приковала его к постели, он прочитал о евреях все, что смог найти. У тутси и евреев одна судьба. Мир пережил научный, холодный, технологический, ужасающий по своей эффективности и организованности холокост. Чудовище западного мира. Первородный грех белых. А здесь будет варварский холокост, бич бедняков, триумф мачете и дубины. В провинции Бугесера по озеру Мугесера уже плавают трупы, оттуда их несет в Кагеру, легендарный исток Нила. Так мы и отправим тутси обратно домой, в Египет, кричал господин Леон, который владел прекрасным домом в Квебеке, а здесь строил из себя доморощенного Гитлера. Повсюду будут грязь, мерзость, отрубленные части тела, женщины со вспоротыми животами, дети с отрезанными ногами, чтобы эти твари никогда не смогли подняться и сражаться. Методу не было грустно при мысли о смерти. Наоборот, он чувствовал облегчение.
Рафаэль и Валькур сидят на краю ванны, и каждый думает о чем-то своем, пока Метод рассуждает. Голос у него слабый - каждая фраза требует усилий. И откуда только он черпает эти силы, одному Богу известно, но он их отыскивает и торопится, будто хочет успеть закончить фразу, пока не кончился воздух в легких.
«Вы что, ослепли?.. Ничего не видите? Все рушится. Раньше притворялись, жили хотя бы несколько часов, говорили хотя бы несколько минут». Тишина, вдох, и снова он ищет в себе силы, мобилизуя для этого всю волю, тишина, глубокий-глубокий вдох, словно он идет из чрева земли, клокочущий, как вулкан. «Сегодня о человеке говорят «тутси», «хуту», «больной СПИДом»… Часто ошибаются, но это не важно. Мы настолько запуганы, что нам становится спокойнее, когда мы можем назвать своего врага, а если это нам не удается, мы его придумываем». Тишина. Пытается продолжить. Но доносится лишь сдавленное животное урчание, голова склоняется набок, как у козы со сломанной шеей, и соскальзывает в пену, наполняющую ванную комнату чувственными ароматами.
Рафаэль и Валькур предпочли бы, чтобы Метод умер сейчас.
Но это произойдет не сегодняшней ночью.
Метод свистит, хрипит, храпит, икает, потом погружается в сон, мало чем отличающийся от смерти. Полусидя-полулежа Рафаэль расположился на другой постели, даже разбирать ее не стал, рассеянно уставился в телевизор, который подробно и восторженно рассказывает о последних новинках моды сезона осень/зима.
