Бернадетта разорвала конверт на мелкие кусочки и развеяла их по ветру, а потом плюнула в сердцах. И вернулась на свое место за большим столом в глубине бара у бассейна. Ночь, как всегда здесь, наступила неожиданно, волна темноты расплывалась по красной земле. И, словно сговорившись, замолчали вороны и сарычи, клиенты перешли на шепот, девушки приготовились. Наверху, на пятом этаже, в столовой стали собираться умудренные опытом эксперты и консультанты, дотошные и образцовые, безучастные летописцы всевозможных невзгод и напастей. Зозо принес из столовой белую накрахмаленную хлопчатобумажную скатерть и накрыл ей столик под фикусом. «Эмерите бы понравилось», - сказал он, и крупная слеза скатилась по его круглому, как полная луна, лицу. Салат из помидоров, филе тилапий в масле с лимоном, перезревший камамбер, «Кот-дю-Рон» [41], слишком дорогое и немного подкисшее. Эмерита предпочла бы антрекот с жареной картошкой для поддержания веса, подумал Валькур, или куриные ножки. Элиза, обычно болтающая без остановки, до сих пор не произнесла ни слова. Валькур и Жантий вяло обсуждали подготовку к свадьбе.

– Бернадетта права, - сказала Элиза, нервно тыкая вилкой филе рыбы. - Мы спасаем одного, а в это время на наших глазах умирают десять больных. Три года назад, когда я приехала сюда, десять процентов результатов анализов показывали положительную реакцию. Но пусть даже Бернадетта права, и мы, возможно, всего лишь беспомощные наблюдатели и живем, как она говорит, в чем-то за счет их смертей, и все же она не убедила меня уехать. Я остаюсь и буду продолжать работать. Буду учить, раздавать презервативы, пусть мне поверит всего лишь один человек из ста, но хотя бы он не умрет. Мне этого достаточно. А главное, надежда, черт побери, надежда. И, клянусь распятием, это тоже важно! О, во мне проснулась квебечка. За Эмериту, которая верила и надеялась. Но, если серьезно, Валькур, вам с Жантий и малышкой лучше уехать. Сейчас здесь не самое лучшее место для влюбленных. Это страна безумцев и борцов. Уезжайте. Пусть эта девчушка вырастет в красивой стране. В нормальной стране.

Жантий ласково спросила Валькура, хочет ли он уехать. Ее здесь ничто не держало.

– А предрассветный туман, Жантий, в долинах Кигали, а солнце, разгоняющее эти белые клубы, похожие на ватные грибы, а крики спускающихся в долины детей, что бегут в свои школы? А спокойное воскресное утро, когда время течет медленно и ты в своем голубом платье торжественно шагаешь в церковь Святого семейства? А пение и танцы во время мессы, эти протяжные нежные песнопения, что больше похожи на любовные баллады, чем на церковные гимны? А еще шашлыки из козлятины у Ландо и свежие тилапии из озера Киву. Мясо поджарых курочек, которых разводят на холмах. Помидорные ряды на рынке Кигали, где тридцать женщин болтают и хихикают, пряча свою нищету за улыбками с подарочных открыток. Дорога в Рухенгери и вулканы, возникающие вдали, как на киноэкране. Отвесные склоны холмов, покоренные твоими предками, разбитые на тысячи участков плодородной земли, которые до сих пор обрабатывают миллионы молчаливых и трудолюбивых муравьев. Полуденные грозы во время сезона дождей, которые в считанные минуты сменяет палящее солнце. Свежий ветер, обдувающий холмы. Сам Бог, согласно вашей пословице, спускается на руандийскую землю, чтобы отдохнуть. И ты хочешь уехать отсюда?

Войны, убийства, голод - вот что кормило Валькура уже более двадцати лет. И все это время он жил в чужих странах. А теперь у него была своя страна, которую нужно было защищать, страна Жантий, Метода, Сиприена, Зозо. Он проделал долгий путь и наконец мог сказать: «Здесь я хочу жить». Это он и пытался объяснить Жантий, не сводя глаз с пустой тарелки, чтобы ее взгляд, которого он старательно избегал, не смущал его еще больше. Он взвешивал каждое слово, чтобы как можно точнее выразить значимость сделанного им открытия: он нашел женщину, рядом с которой хотел прожить остаток жизни, и свою страну. Что значит родная страна, если ты не военный и не рьяный патриот? Это место, где потаенные чувства приходят в гармонию с окружающим миром, где путник находит долгожданный приют. Здесь все знакомо, все понятно, цвета и запахи кажутся родными. И ощущение, что здесь тебе всегда дует попутный ветер. И ты отказываешься от глупости и бесчеловечности, точнее, не хочешь принимать все то, что так упорно взращивается.

Бегство, пусть даже на некоторое время, совершенно его не устраивало. Теперь он хорошо знал, что уехать из страны, которая тебе по душе, означает перестать жить, превратиться в зомби, чье безжизненное тело скитается по пустынным землям, принадлежащим чужому народу. Он столько ходил и бродил, спотыкался и отступал, пока наконец не нашел свой собственный холм.

– Если ты попросишь меня уехать, я сделаю это с сожалением, зная, что серым осенним утром нам так будет не хватать теплого ласкового дыхания эвкалиптов, что мы станем безмолвно упрекать друг друга в бегстве. Жантий, мы уедем отсюда, только если ты этого действительно хочешь или если нас вышлют.

Элиза, которая уже давно тоже приняла решение остаться, несмотря на все ее жалобы, гнев и угрозы, сказала, поднимаясь: «Валькур, ты еще более сумасшедший, чем я думала». Жантий хотелось поцеловать Валькура. Но она лишь украдкой носком погладила своего будущего супруга по ноге.

Элиза расцеловала их, обняла крепче, чем принято, и ушла, унося с собой остатки «Кот-дю-Рона», «на дорожку».

Этой ночью Валькур внезапно проснулся весь в поту. Жантий рядом не было. Ребенок спал на соседней кровати. Он зажег лампу у изголовья и увидел, что Жантий лежит на балконе. Ее нагое тело купалось в лунном свете, рядом мерцала свеча. Желтые всполохи пламени играли на хрупком плече, светлый отблеск падал на гладкое бедро. Она читала. Обернулась, услышав его шаги.

– Я забеспокоился - проснулся, а тебя рядом нет.

– Тогда в следующий раз, когда я захочу почитать, включу свет, даже если он тебя разбудит, - сказала она насмешливо.

Она читала Элюара.

– Ты представить себе не можешь, Бернар, сколько я узнаю нового, читая эту книгу. Ты красиво говоришь, словно этот талант у тебя с рождения. Ты можешь подобрать слово к каждому своему чувству, и тебя все понимают. Меня же учили, что не стоит говорить все то, что крутится у меня в голове. У меня нет такой привычки, и слов не находится. Поэтому иногда ночью, когда ты крепко спишь, а мне не спится, я прихожу сюда и учусь подбирать слова к своей любви, к своей жизни. Пусть это чужие слова, но они становятся и моими тоже. Послушай: «Лишь мы вдвоем, и близится гроза / Вокруг нелепое жестокое блаженство» [42]. Прямо как про нас, тебе не кажется?

Они так и не уснули. Лежали, смотрели на небо, дыша спокойно и равномерно, в мире и согласии с самими собой.

Когда первый розовый луч коснулся изящной ступни Жантий, он прошептал: «Как мы назовем ребенка?»

Она тихо ответила: «Эмерита».

На высотах Ньямирамбо под новое кладбище расчистили от камней еще один участок земли. Ополченцев, полицейских и жандармов присутствовало столько же, сколько друзей и родственников Эмериты. Ландо не пришел. В последнее время он лишь вечерами появлялся в своем ресторане, в окружении десятка вооруженных людей. Господин Фостин, немного нервничая, произнес подобающую случаю речь. На слове «демократия» он так понизил голос, что услышали его лишь те, кто стоял совсем близко. Следующей была мать Эмериты, она медленно обошла вокруг ямы, яростно пиная ногами камни, потом повернулась ко всем этим соглядатаям, державшимся метрах в десяти, и заговорила: «Посмотрите на меня, душегубы хреновы, отбросы холмов. У меня широкий лоб и приплюснутый нос, маленькие, глубоко посаженные глаза, широкие бедра и тяжелая задница. Тут не ошибешься, я настоящая хуту. Ни один тутси не стал членом нашей семьи, поэтому никто из нас не стал более светлым и худым. У Эмериты был мой нос, мой лоб, моя задница. Она тоже была настоящей хуту. Больше хуту, чем вы все. И вот что я вам скажу, когда хуту взрывает свою сестру, да так, что потом невозможно собрать по кусочкам тело, значит, этот хуту болен. Вы убили ее за то, что она дружила с тутси. Вы ничего не поняли. Она просто хотела быть руандийкой - свободно выбирать себе друзей на любом из холмов. А ты, Гаспар, ты размахиваешь мачете и задираешь нос, уж ты-то должен понимать, ведь ты два раза в неделю приходишь в мой бордель к Жасмин, а она еще больше тутси, чем я хуту, - Жасмин из Бутаре, которую ты поишь пивом, заваливаешь цветами и все упрашиваешь выйти за тебя, а она всякий раз отказывает, потому что ты не доставляешь ей удовольствия. Невелика потеря для Эмериты потерять вас. Теперь она с ангелами».