ЛЕЛЛИ Исполнен упрека, Я жил одиноко, В затоне моих утомительных дней, Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой невестой моей, Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой невестой моей. Созвездия ночи Темнее, чем очи Красавицы-девушки, милой моей. И свет бестелесный Вкруг тучки небесной От ласково-лунных жемчужных лучей Не может сравниться с волною небрежной ее золотистых воздушных кудрей, С волною кудрей светлоглазой и скромной невесты — красавицы, Лелли моей. Теперь привиденья Печали, Сомненья Боятся помедлить у наших дверей. И в небе высоком Блистательным оком Астарта горит все светлей и светлей. И к ней обращает прекрасная Лелли сиянье своих материнских очей, Всегда обращает к ней юная Лелли фиалки своих безмятежных очей. «Недавно тот, кто пишет эти строки…» Недавно тот, кто пишет эти строки, Пред разумом безумно преклоняясь, Провозглашал идею «силы слов» — Он отрицал, раз навсегда, возможность, Чтоб в разуме людском возникла мысль Вне выраженья языка людского: И вот, как бы смеясь над похвальбой, Два слова — чужеземных — полногласных, Два слова Итальянские, из звуков Таких, что только ангелам шептать их, Когда они загрезят под луной, «Среди росы, висящей над холмами Гермонскими, как цепь из жемчугов», В его глубоком сердце пробудили. Как бы еще немысленные мысли, Что существуют лишь как души мыслей, Богаче, о, богаче, и страннее, Безумней тех видений, что могли Надеяться возникнуть в изъясненьи На арфе серафима Израфеля, («Что меж созданий Бога так певуч»). А я! мне изменили заклинанья. Перо бессильно падает из рук. С твоим прекрасным именем, как с мыслью, Тобой мне данной, — не могу писать, Ни чувствовать — увы — не чувство это. Недвижно так стою на золотом Пороге, перед замком сновидений, Раскрытым широко, — глядя в смущеньи На пышность раскрывающейся дали, И с трепетом встречая, вправо, влево, И вдоль всего далекого пути, Среди туманов, пурпуром согретых, До самого конца — одну тебя. «Из всех, кому тебя увидеть — утро…» Из всех, кому тебя увидеть — утро, Из всех, кому тебя не видеть — ночь, Полнейшее исчезновенье солнца, Изъятого из высоты Небес, — Из всех, кто ежечасно, со слезами, Тебя благословляет за надежду, За жизнь, за то, что более, чем жизнь, За возрожденье веры схороненной, Доверья к Правде, веры в Человечность, — Из всех, что, умирая, прилегли На жесткий одр Отчаянья немого И вдруг вскочили, голос твой услышав, Призывно-нежный зов: «Да будет свет!», — Призывно-нежный голос, воплощенный В твоих глазах, о, светлый серафим, — Из всех, кто пред тобою так обязан, Что молятся они, благодаря, — О, вспомяни того, кто всех вернее, Кто полон самой пламенной мольбой, Подумай сердцем, это он взывает И, создавая беглость этих строк, Трепещет, сознавая, что душою Он с ангелом небесным говорит. УЛЯЛЮМ
Небеса были серого цвета, Были сухи и скорбны листы, Были сжаты и смяты листы. За огнем отгоревшего лета Ночь пришла, сон глухой черноты, Близь туманного озера Обер, Там, где сходятся ведьмы на пир, Где лесной заколдованный мир, Возле дымного озера Обер, В зачарованной области Вир. Там однажды, в аллее Титанов, Я с моею Душою блуждал. Я с Психеей, с Душою блуждал. В эти дни трепетанья вулканов Я сердечным огнем побеждал, Я спешил, я горел, я блистал; — Точно серные токи на Яник, Бороздящие горный оплот, Возле полюса, токи, что Яник Покидают, струясь от высот. Мы менялися лаской привета, Но в глазах затаилася мгла, Наша память неверной была, Мы забыли, что умерло лето, Что Октябрьская полночь пришла, Мы забыли, что осень пришла, И не вспомнили озеро Обер, Где открылся нам некогда мир, Это дымное озеро Обер, И излюбленный ведьмами Вир. Но когда уже ночь постарела, И на звездных небесных часах Был намек на рассвет в небесах, — Что-то облачным сном забелело Перед нами, в неясных лучах, И внезапно предстал серебристый Полумесяц, двурогой чертой, Полумесяц Астарты лучистый, Очевидный двойной красотой. Я промолвил: «Астарта нежнее И теплей, чем Диана, она — В царстве вздохов, и вздохов полна: Увидав, что, в тоске не слабея, Здесь душа затомилась одна, — Чрез созвездие Льва проникая, Показала она в облаках Путь к забвенной тиши в небесах, И чело перед Львом не склоняя, С нежной лаской в горящих глазах, Над берлогою Льва возникая, Засветилась для нас в небесах». Но Психея, свой перст поднимая, «Я не верю», промолвила, «в сны Этой бледной богини Весны. О, не медли, — в ней бледность больная! О, бежим! Поспешим! Мы должны!» И в испуге, в истоме бессилья, Не хотела, чтоб дальше мы шли, И ее ослабевшие крылья Опускались до самой земли, — И влачились — влачились в пыли. Я ответил: «То страх лишь напрасный, Устремимся на трепетный свет, В нем кристальность, обмана в нем нет, Сибиллически — ярко — прекрасный, В нем Надежды манящий привет, Он сквозь ночь нам роняет свой след. О, уверуем в это сиянье, Так зовет оно вкрадчиво к снам, Так правдивы его обещанья Быть звездой путеводною нам, Быть призывом, сквозь ночь, к Небесам!» Так ласкал, утешал я Психею Толкованием звездных судеб, Зоркий страх в ней утих и ослеп. И прошли до конца мы аллею, И внезапно увидели склеп, С круговым начертанием склеп. «Что гласит эта надпись?» — сказал я, И, как ветра осеннего шум, Этот вздох, этот стон услыхал я: «Ты не знал? Улялюм — Улялюм — Здесь могила твоей Улялюм». И сраженный словами ответа, Задрожав, как на ветке листы, Как сухие под ветром листы, Я вскричал: «Значит, умерло лето, Это осень и сон черноты, Небеса потемневшего цвета. Ровно — год, как на кладбище лета Я здесь ночью Октябрьской блуждал, Я здесь с ношею мертвой блуждал. Эта ночь была ночь без просвета, Самый год в эту ночь умирал, — Что за демон сюда нас зазвал? О, я знаю теперь, это — Обер, О, я знаю теперь, это — Вир, Это — дымное озеро Обер И излюбленный ведьмами Вир». |