— Ведь это же может убить ребенка.
— Новорожденного действительно может убить, — говорит продавец, — но если у вас малыш более солидный и достаточно упитанный, то он отделается только лишь ушибом и синяками.
Подбрасываю вверх эту катушку. Покупатели шарахаются в сторону. Продавец прячется за прилавок.
— Что вы делаете в общественном месте! — кричит он.
Поздно. Катушка, подброшенная вверх, падает, как маленькая фугасная бомба. Удар приходится по моему плечу, защищенному пальто. Все-таки больно.
Еще раз извинившись за беспокойство, я выхожу из магазина. На улице я замечаю, что не только мои руки, но и пальто вымазаны в краске. Из одного пальца сочится кровь. В другом пальце я чувствую занозу. Ушибленное плечо побаливает.
На ум приходят какие-то старинные строчки: «О, дети, дети, как опасны ваши лета…»
Хороший день
Примите, дорогой читатель, мое поздравление с наступающим Новым годом.
Пусть в этом году исполнятся ваши лучшие желания. Не сомневаюсь, что они направлены на разгром врага, на разгром фашистских захватчиков.
Пусть новый год будет годом расчета за их подлые, варварские преступления.
Что касается личных дел, то и в личных делах, читатель, я пожелаю вам всего, так сказать, наилучшего.
Не знаю, как вы, читатель, но лично я не запрашиваю у судьбы слишком многого. Я привык желать то, что в пределах возможного.
Среди дней наступающего нового года я бы хотел иметь один такой день, который живо мне рисуется в моем воображении.
Будто я иду по улице. В руках у меня чемодан. Допустим, я только что приехал. И вот иду с вокзала. Навстречу спешат прохожие.
На остановке сажусь в трамвай.
С милой улыбкой кондукторша помогает мне войти в вагон. Она поддерживает меня под локоть, чтоб я со своим чемоданом не поскользнулся на ступеньках.
Один из пассажиров, устанавливая мой чемодан в углу площадки, говорит:
— Вот теперь, папаша, поезжайте хоть на край света.
Кто-то из сидящих в вагоне машет мне рукой, кричит:
— Пройдите в вагон, дорогой папаша. Тут найдется для вас местечко. Потеснимся…
Обращаюсь к пассажирам, стоящим на площадке:
— Не откажите в любезности поглядеть за моим багажом.
Пассажиры говорят:
— Сосчитаем своей прямой обязанностью. Идите со спокойной душой. Не споткнитесь в дверях на своих полусогнутых.
Вхожу в вагон. Подросток лет четырнадцати встает со своего «детского места» и приятным баском говорит мне:
— Чем теснить остальных уважаемых пассажиров, садитесь лучше на мое место.
— Чудесный ребенок! — восклицаю я, растроганный. — А как же ты будешь затруднять свои неокрепшие детские ножки?
Кто-то из пассажиров говорит:
— Ноги этого подростка способны простоять сто км и больше. Садитесь, уважаемый, без лишней философии по вопросам детского возраста.
Подросток говорит:
— К тому же мне надоело сидеть. И помимо того, я сейчас схожу.
И вот я сажусь на его место. И в чудесном настроении еду и еду. И где-то гремит музыка…
Это немного, уважаемый читатель. Не правда ли?
Даже не надо мне места в трамвае. Любезный голос пассажиров мне приятней, чем многая другая музыка на свете.
С наступающим Новым годом, читатель.
Два письма
Звонок. Открываю дверь. Передо мною мальчуган лет семи. Он в отцовской шапке, валенках. На одном валенке подвязан конек. Это сынок моей соседки — Вася.
Протянув мне помятый листок бумаги, Вася говорит:
— Мама просила вас перепечатать на вашей пишущей машинке. Только срочно. Это папе письмо на фронт.
Просматриваю листок. С трудом можно разобрать написанное. Еще удивительно, что и так сумела написать эта бедная женщина. Неделю назад ее сбила грузовая машина. Оказался перелом бедра, руки плохо повинуются ей.
Я говорю мальчугану:
— Ты не жди. Я перепечатаю и сам отнесу.
С благодарностью улыбнувшись, Вася исчезает, гремя своим коньком.
Сажусь за пишущую машинку. Первые строчки письма меня ошеломляют. Я рассчитывал увидеть описание уличного происшествия, а тут вижу совсем не то. Невольно начинаю читать вслух: «Родной мой. Если бы ты знал, как мы были счастливы, когда получили твое письмо. Я прочитала его детям, и мне на минуту показалось, что ты сидишь рядом с нами. Меня только огорчило, что ты тревожишься о нас. Не тревожься. У нас все идет хорошо, по-прежнему… Мы все здоровы и веселы. Таточка стала совсем большая. Все просит, чтобы я рассказывала ей о тебе. Васютка тоже вырос, целые дни он скользит по двору на своем коньке…» Далее идут фразы о родственниках, о работе. Засим приписка:
«Свое письмецо я отдала перепечатать на машинке для того, чтобы тебе легче было читать в твоей полутемной землянке…»
Перепечатав письмо, я иду к соседке.
Тусклая лампочка освещает небольшую комнату. На койке лежит худенькая молодая женщина. Рядом с ней девчурка лет четырех. Это Таточка. Она спит неспокойно, мечется. Вот уже третий день она больна гриппом.
У печурки сидит Васютка со своим коньком на валенке. Парнишка с аппетитом хлебает суп из котелка.
Молодая женщина говорит мне:
— Вы извините, что мы потревожили вас, но я не рискнула послать ему письмо, написанное моей слабой от болезни рукой. Он стал бы беспокоиться, что со мной, почему я так плохо пишу.
Смущенно улыбаясь, женщина продолжает:
— Ведь если бы ему об этом написать, он бы там с ума сошел от волнения. Приехать не может… Значит, помочь не в силах…
Оторвавшись от своего дела, Вася говорит:
— И стал бы плохо, неметко стрелять в фашистов.
Мать с улыбкой глядит на своего сына.
— Вы правильно поступили, — бормочу я и с волнением смотрю на маленькую, худенькую женщину.
Теперь выслушайте вторую историю письма, посланного на фронт.
В Ветлуге проживает молодая женщина. У нее маленький ребенок. Муж ее на фронте.
И вот однажды муж получает письмо из Ветлуги. В письме говорится, что жена неверна ему.
Мы не знаем, кому и с какой целью понадобилось написать такое письмецо. Но оно было написано, послано и, так сказать, возымело свое действие. Возмущенный и взволнованный муж написал своей жене, что она «разбила его счастье» и поэтому между ними все кончено, он не считает ее своей женой и просит не беспокоить его письмами.
Встревоженная и огорченная жена пишет письмо за письмом, но ответа не получает.
Пролито немало слез. И наконец молодая женщина решает обратиться к общественности за помощью. Перед нами ее письмо, посланное в редакцию газеты. Вот что в нем говорится:
«…Это неправда, то, что написали моему мужу. Это клевета, ложь. Ведь я люблю его и ни о ком другом не думаю. Я даже не хожу в кино. Я только воспитываю сына и жду встречи с мужем… Дорогой редактор, напишите статью о моей любви к моему мужу! Передайте ее по радио. Пусть он услышит, как я его люблю.
Я не обижаюсь на него, что он мог так подумать обо мне. Я твердо надеюсь на встречу. И свято храню нашу любовь. Так напишите же ему, что я все та же жена Танюша, которая, что бы ни случилось с ним на фронте, примет его с радостью и любовью.
Передайте ему, чтобы он поскорее присылал мне прежние письма, с любовью и заботой…»
Нет, такое письмо не могла бы написать женщина, которая провинилась, — это искреннее и чистое письмо.
Снова говорим — мы не знаем, какой черной душе понадобилось послать на фронт грязную клевету. Ведь эта клевета оказалась хуже вражеского снаряда. Она произвела два взрыва — в тылу и на фронте. Она разбила семью. Она заставила плакать, заставила страдать, волноваться. Быть может, многие дни опечаленный муж находился в унынии и поэтому, как отлично сказал Вася, «плохо, неметко стрелял в фашистов».
И в свете первого письма — письмо, посланное на фронт каким-то подленьким человечком, кажется еще более мерзким, еще более отвратительным.
Не дело, что муж, ослепленный клеветой, рвет со своей семьей отношения. Против клеветы следует обороняться — разумом, логикой и той искренностью, какую мы видим в письме бедной Танюши.
