Война близка к завершению, но смерть не покидает Версаль, а религиозной распре не видно конца.
Герцог Беррийский, последний сын Великого дофина, младший брат покойного герцога Бургундского и герцога Анжуйского, ставшего королем Испании Филиппом V, умирает 4 мая от травмы, полученной при падении с лошади, последствия которой врачи лишь усугубили своими неумелыми действиями. И вновь герцога Орлеанского подозревают в отравлении! Единственным наследником Людовика XIV по прямой линии остается малолетний герцог Анжуйский. Король просит привести его к себе и говорит со слезами на глазах: «Вот что мне остается от всей моей семьи!» От его официальной семьи, ибо у него оставалось много бастардов, в том числе и сыновья мадам де Монтеспан, герцог дю Мен и граф Тулузский, особенно им любимые, к которым воспитывавшая их мадам де Ментенон также питала нежные чувства (притворные, а может быть, и вполне искренние). Людовик вскоре вспомнит о них.
А теперь вернемся к делам церковным: один из главных «несогласных» Анри Шарль де Куален, епископ Меца, публикует 20 июня «Пастырское послание и наставление относительно буллы Нашего Святейшего Отца Папы». Это послание — шедевр прозрачной двусмысленности. Иезуиты тотчас же увидели в нем скорее «критическое опровержение, чем согласие». Самые агрессивные из них заявляют, что «сие послание есть жесточайшая, неслыханная сатира на папское уложение».
Пользуясь этой вспышкой галликанства, янсенисты начинают повсюду выступать в защиту отца Кенеля, проповедуя свободу совести и право верующих высказывать свое мнение о церковных догматах. Отец-ораторианец Вивьен де Лаборд публикует «Свидетельство об истине», согласно которому любому христианину надлежит самому определять свой Символ веры. При таком подходе папа мало что значит.
Людовик в растерянности. По мнению некоторых историков, он готов отказаться от «максим Франции», являющихся основой галликанства, и даваемой ими независимости от Рима.
«Речь идет не о галликанских свободах, — говорит Людовик Жоли де Флёри. — Речь идет о религии. Я хочу, чтобы в моем королевстве была только одна религия, и если свободы служат поводом для введения других религий, я начну с того, что уничтожу свободы».
Пятого июля король приказывает обнародовать постановление, согласно которому «Пастырское послание и наставление» монсеньора де Куалена следует «отменить и уничтожить, ибо оно наносит ущерб грамотам его величества, противодействует принятию буллы, одобренной Ассамблеей духовенства Франции, и ослабляет либо делает бесполезным осуждение как ошибок, содержащихся в 101 положении, так и книги, каковая их содержит».
Канцлер Луи де Поншартрен, умеренный приверженец галликанских свобод, полагает, что королю не пристало вмешиваться в конфликт между епископами. Он сообщает свое мнение королю и подает в отставку. Людовик принимает его отставку и назначает на место канцлера Даниеля Франсуа Вуазена де Нуаре, ставленника мадам де Ментенон, исполнявшего должность государственного секретаря по военным делам, человека бесцветного и всегда готового повиноваться.
Поншартрен оставил свой пост, чтобы не быть причастным к последующим событиям. Ибо ему известно, что Людовик намерен нарушить законы монархии в пользу своих бастардов, что тот и не замедлил сделать. Через несколько дней после постановления, которое должно было «сокрушить» монсеньора де Куалена, Людовик объявляет возможными наследниками своих двух незаконнорожденных сыновей от Франсуазы де Рошешуар маркизы де Монтеспан: герцога дю Мена и графа Тулузского. Десять месяцев спустя он дарует им титул принцев крови (декларация от 23 мая 1715 года).
Как мы уже могли убедиться, абсолютная монархия не есть своеволие. Закон наследования неприкосновенен. Он покоится на шести принципах: наследования, первородства, наследования по мужской линии, невозможности передать корону по завещанию, преемственности и принадлежности к католической религии. Монарх не может распоряжаться короной по своему желанию. Предполагаемое призвание к наследованию короны «месье герцога дю Мена и месье графа Тулузского и их потомков мужского пола в случае полного отсутствия принцев королевской крови» незаконно. Кроме того, вышеупомянутые лица появились на свет вне брака. Наследник должен быть рожден от брака, канонически безупречного. Людовик не был женат на Франсуазе де Рошешуар, единственным мужем которой был Монтеспан [156]. Главный закон королевства нарушается шестикратно.
Второго августа 1714 года парламент без всяких разговоров регистрирует июльский эдикт, неизбежное появление которого подтолкнуло Поншартрена к отставке. Нарушение закона, на которое пошел парламент, не менее серьезно, чем злоупотребление властью, на которое решился король. Но Людовик — не диктатор, сопротивление возможно. Каким образом?
У парламента есть память, он помнит, что завещания Генриха IV и Людовика XIII были признаны недействительными. То же самое произойдет и с этим эдиктом и усиливающим его содержание завещанием, в одном из пунктов которого будет сказано: «Наше намерение таково, что заключенные в нашем эдикте положения в отношении герцога дю Мена и графа Тулузского всегда будут оставаться действительными, так что ни ныне, ни впредь никто не имеет права отменить то, что мы объявили нашей волей». Людовик демонстрирует здесь верх некомпетентности.
Хотя можно предположить, что король делает это просто для своего спокойствия, ибо сам он, равно как и парламент, не обольщается относительно будущего этого решения. 26 августа 1714 года, вручая свое завещание первому президенту парламента и прокурору д'Агессо, он говорит им: «Пример королей, моих предшественников, и пример завещания короля, моего отца, не позволяет мне оставаться в неведении в отношении того, что может случиться с моим завещанием; но этого хотели, меня мучили, меня не оставляли в покое, что бы я ни говорил. Ну что ж! Я купил мой покой. Вот это завещание, возьмите его, и пусть с ним будет то, что будет. По крайней мере, меня оставят в покое и я больше не услышу об этом ни слова».
«Этого хотели», «меня мучили», «меня не оставляли в покое»… Слова безмерно уставшего человека.
Но на следующий день он возвращается к этому вопросу и при участии мадам де Ментенон и отца Летелье пишет тому, кто его мучил и не давал покоя, — герцогу дю Мену: «Вы этого хотели; знайте, как бы я вас ни возвышал, какое бы положение вы ни занимали при моей жизни, после моей смерти вы станете ничем и вам придется доказать, если сможете, что вы действительно достойны того положения, каковое вы имели, пока я был жив».
С этим вопросом покончено, но остается кризис Церкви, который он сам спровоцировал, добившись от Климента XI буллы Unigenitus. А потому о покое остается только мечтать. Вот тогда и возникает замысел созыва национального собора.
Король объявит от имени королевства и своего духовенства о том, что поддерживает буллу Unigenitus Dei Filius. Парламент зарегистрирует эту декларацию. Национальный собор будет созван для того, чтобы осудить архиепископа Парижского и его приверженцев. Таким образом, Ноай вынужден будет уйти и янсенизм будет уничтожен.
Чтобы получить на это согласие папы, в Рим отправляется маркиз де Гурне. Но папа не может допустить, чтобы французские епископы выносили решение по вопросу доктрины, находящееся исключительно в его компетенции. Королевский посланец возвращается ни с чем.
Ну что ж, решает Людовик, можно обойтись и без папы. Разве не он первый в ответе за судьбу французской Церкви?
Это было в июне 1715 года, жить ему оставалось лишь два месяца. Собор назначен на 1 сентября. Именно в этот день он и умрет.
В эти два последних месяца очень много внимания уделяется булле Unigenitus. Нужно зарегистрировать прилагаемую к ней декларацию «согласных» епископов, но всё идет не так гладко, как задумано. Генеральный прокурор д'Агессо — против. Парламент на его стороне. 8 августа Людовик принимает его в Марли, чтобы выслушать доводы, которые ему в высшей степени неприятны: они напоминают ему старинные ремонстрации, которые он запретил 50 лет назад, придя к власти. В ответ он назначает заседание парламента, на котором будет лично присутствовать, чтобы силой заставить зарегистрировать декларацию. 11 августа он вызывает д'Агессо в Версаль. Генеральный прокурор, отправляясь туда, вполне допускает, что ночевать ему придется уже в Бастилии. Жена поддерживает его: «Идите, сударь, и поступайте так, как если бы у вас не было ни жены, ни детей. Мне легче пережить ваше заточение в Бастилию, чем знать, что вы поступились честью». В Великом веке честь превыше всего.
