«На Кавказе» — это об отношениях Любови Дмитриевны с Давидовским в 1908 году. И еще обратим внимание на ключевое слово этого монолога — «гармония». То, что существует между Блоком и женой, — это гармония, но не в житейском, не в бытовом смысле. О гармонии телесной, физической речи нет. О психологической — тоже: частые ссоры, разлуки на грани разрыва. Речь о гармонии эстетической, созданной «великими и высокими усилиями» с обеих сторон. О гармонии, созидаемой из хаоса, Блок будет говорить в речи «О назначении поэта» в 1921 году. И опыт такого созидания у него двойной: в стихотворчестве (где автор – он один) и в жизнетворчестве (где он и жена – соавторы).

Гармония, достигнутая в стихах, самодостаточна и неуязвима, а гармония жизненная может теперь быть разрушена. Если отношения Любови Дмитриевны с Кузьминым-Караваевым — больше, чем влюбленность. Блок обстоятельно и откровенно анализирует такую возможность: «Переводя на свой язык, ты можешь назвать эту катастрофу — новым пробуждением, установлением новой гармонии (для себя и для третьего лица). Я в эту новую гармонию не верю, я ее проклинаюзаранее не только лично, но и объективно. Она — низшего порядка, чем та, которая была достигнута когда-то, и в том, что это так, я клянусь всем, что мне было дорого и есть дорого».

Да, такого пристального и глубокого исследования ревности, причем ревности собственной, не сыщешь ни у Достоевского, ни у Льва Толстого. Блок способен полностью встать на точку зрения любимой женщины, разрывающейся между двумя «гармониями», и уже с этой позиции подняться до «объективного сравнения двух любовных союзов. А дальше — уже не разговоры, не увещевания, а решительный мужской поступок — ультиматум: «Если ты веришь в установление гармонии для себя, то я готов к устранению себя с твоего пути, готов гораздо определеннее, чем 7 ноября 1902 года. Поверь мне, что это не угроза и не злоба, а ясный религиозныйвывод, решительный отказ от всякого компромисса».

«Игра страстей» пошла не на жизнь, а на смерть. Если гармония между Блоками была не уникальна, если нынешняя любовь Любови Дмитриевны — не «низшего порядка», то самоубийство — единственный выход.

Готова ли Изора ради любви Алискана принести в жертву жизнь Бертрана?

Блок уже пережил эту гипотетическую гибель и вручает судьбу высшим силам: «Благослови тебя, Бог, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а — созидательницей».

Он посылает письмо заказным с почтамта, потом заходит в Исаакиевский собор и ставит свечку Корсунской Божьей Матери.

Через два дня — телеграмма: «Получила письмо понимаю приеду девятнадцатого Люба». В канун приезда — в блоковском дневнике слова: «Едет милая теперь. Волнуюсь. В ее комнатах сегодня топили, теперь — слабый запах милой».

По ее приезде: «Несколько разговоров в течение дня. Несравненная».

Блок решает перекроить пьесу, отказаться от единства места, усилить напряженность действия. Любовь Дмитриевна советует ему закончить тем, что Бертран строит капеллу Святой Розы. Но автора мистическая «Роза» не устраивает: « Концасудьбы Бертрана я продолжаю не знать…» Как и конца своей собственной судьбы.

Продолжая любоваться «маленькой» и «милой» («уютненько спит», «болят ножки»), Блок бурно работает, много пишет, не избегает публичной круговерти. Терещенко задумывает новое издательство «Сирин». Намечено издать собрания сочинений нескольких «живых классиков», в том числе Ремизова и Блока, которые активно обсуждают будущую деятельность в компании с критиком и публицистом Ивановым-Разумником. Последнему суждено стать отныне одним из важных персонажей блоковской литературной биографии, а потом и основоположником научного блоковедения.

А поздним вечером 24 ноября Блок в доме у Ариадны Владимировны Тырковой читает «докладную записку» (как он сам это называет) на тему «Искусство и газета». Затевается новая газета «Русская молва», Блоку отведена роль «лидера» в художественных вопросах. Он приходит на заседание вместе с Ремизовым, вдвоем они также приглашают туда А. П. Иванова (писателя и критика, брата Е. П. Иванова), В. Н. Княжнина (поэта, дальнего родственника Блока), В. А. Пяста, Н. П. Ге (художественного критика, внука известного живописца), Б. А. Садовского (поэта и прозаика). Довольно тесный кружок составился, вроде бы всё есть для успешной коллективной деятельности. Однако…

Блок призывает своих единомышленников отойти от злобы дня, говорить об искусстве «на языке искусства», «не сентиментальничая, не политиканствуя и не иронизируя». Идея вроде бы благородная и одушевляющая, но — абсолютно утопическая. Осуждая бойких журналистов с их «напрасными талантами» (выражение Мережковского), Блок по сути дела отрицает газетность (сегодня бы мы сказали: «медийность») как таковую. Без легкости нет журнализма, газета по природе своей рассчитана на мгновенное прочтение, а не на напряженное усилие — умственное (как наука) или духовное (как искусство).

В блоковской статье «Искусство и газета» при всей ее заостренности против журналистов не названо ни одного конкретного журналистского имени (что, кстати, существенный профессиональный недостаток, простительный разве что великому поэту), но среди тех, кто здесь с негодованием подразумевается, был Корней Чуковский. Потом отношение Блока к нему изменится, но тем не менее Чуковский в будущем честно вспомнил:

«Обо многих моих писаниях он говорил укоризненно:

— Талантливо, очень талантливо.

И в его устах это было всегда порицанием».

Скажем без обиняков: Блок не журналист по натуре. Нет у него такого «напрасного таланта». В этом смысле он отличается от Мережковского, Гиппиус, Брюсова, пожалуй, и от Андрея Белого. Для тех пресса — необходимая площадка, некоторые из своих творческих импульсов они могут реализовать только публицистических и литературно-критических текстах. Блока же поначалу влекли в журналистику два внешних стимула: необходимость заработка и стремление войти в литературный мир. Потом добавился полемический азарт, который, впрочем, претворяется весьма прямолинейно, без журналистской гибкости, а порой приводит к предвзятости, к обидной для оппонентов резкости (что мы еще увидим в позднейшей полемике с акмеистами).

Другое дело — что в блоковских статьях, на общем фоне их монотонности вдруг высвечиваются гениальные фразы, ошеломляющие афоризмы. Но это речь поэта, а не журналиста, не публициста, не критика, не литературоведа. Это свободный стих, незаконно ворвавшийся в пространство журнально-газетной прозы. В статье «Искусство и газета» таких прорывов нет.

Третьего декабря — заседание редакции «Русской молвы», оставившее у Блока «тяжелое впечатление», а шестого числа он записывает: «Г-жа Тыркова вызвонила меня, заставляет сокращать эту несчастную газетную статью. История статьи, по крайней мере, чрезвычайно поучительна и позорна. Все, что касается журналистов и еврейской сволочи, должно быть исключено. Оставлено должно быть высокопарное рассуждение об искусстве, и это, как говорится в чрезвычайно любезном письме, нужно газете! Подумаю, посоветуюсь с А. М. Ремизовым».

Сам Блок, как видим, называет «высокопарным» то длинноватое рассуждение о разнице между «красивым» и «прекрасным», которым открывается статья. Сокращенная в последней части, она выходит 9 декабря 1912 года, причем публикация сопровождается блоковским стихотворением «Есть минуты, когда не тревожит…» (вот это Блок настоящий: «И над пропастью медленно встанет / Семицветной дугой тишина…»).

Д. Философов вскоре откликается в газете «Речь» статьей «Уединенный эстетизм», где упрекает Блока в том, что тот “вульгаризацию” с “демократизацией”». Блок отвечает репликой под названием «Непонимание или нежелание понять?», не то оправдываясь, не то споря — причем не очень убедительно.

Нет, не его дело — лидерствовать на газетной полосе. Это последняя попытка системного сотрудничества с прессой. Есть дела поважнее: Терещенко торопит с завершением «Розы и Креста», а Блок не оставляет надежды усовершенствовать и свою старую пьесу «Песня Судьбы», выбросив оттуда «все пошлое, все глухое, также то леонид-андреевское, что из нее торчит».