Блок 9 января здесь в виду не имел — хотя бы потому, что латник никак не может оказаться в числе людей, шедших с хоругвями к дворцу (их самоощущением поэт проникался, когда в январе слагал стихи «Шли на приступ. Прямо в грудь…») «Древняя сказка» и «дикая чернь» — в данном случае непримиримые противники. Но латник — не палач, не сатрап, а рыцарь, верный своему долгу. Философ и публицист Георгий Федотов, писавший о Блоке в 1927 году в свободных парижских условиях, связал «древнюю сказку» с блоковской верой «в святость “белого знамени”». Да, в этих стихах с чисто политической точки зрения больше «белого», чем «красного». Но…

И «белые», и «красные» словесно окрашены одним трагическим цветом. «Латник в черном» — и «чернь»… И верность «древней сказке» названа «борьбой бесполезной». Что ни произойдет дальше — это будет трагедия для обеих враждующих сторон.

Со слова «черный» начнется в 1918 году и поэма Блока об Октябрьской революции…

«Я есть или нет?» Это для Блока вопрос не риторический, не отвлеченный. Быть — значит существовать сразу во всех измерениях, вобрать в себя весь мир. И творческий способ для этого — перевоплощение. Побыть и простолюдином, затоптанным в толпе 9 января, и убитым митинговым оратором, и готовым к гибели защитником царского дворца… Все это есть в стихах. А порой выходит и за пределы поэзии.

Восемнадцатого октября 1905 года, помимо написания двух стихотворений, Блок успевает еще и присоединиться к манифестации, пройти по улицам с красным флагом в руках. Почему, зачем?

Жест артиста. Брюсов, прослышав об этом событии, отозвался неодобрительно: мол, шалость. Мережковский с Гиппиус прошлись иронически: мол, поэт туда попал по рассеянности. А Любови Дмитриевне понравилось — потому что сама актриса.

Игра? Да, но не в смысле притворства. Это поступок, акция. Когда в душе художника происходит сдвиг. Не столько в идейном, сколько в творческом отношении. Необходимый шаг на пути к новым стихам, заправка эмоциональным топливом.

На короткое время Блок вживается в роль «социаль-демократа» — так, с театральной иронией он называет себя в письме Александру Гиппиусу 9 ноября. А на следующий день пишет стихотворный памфлет «Сытые», где одряхлевший чиновнобуржуазный мир отвергается с позиции сугубо эстетической:

Эти стихи публикуются в журнале «Наша жизнь» 23 ноября. А через три дня цензурному изъятию подвергается иллюстрированное приложение к этому журналу, где помешены три блоковских стихотворения: «Барка жизни встала…», «Вися над городом всемирным…», «Шли на приступ. Прямо в грудь…».

Блоковский роман с революцией на этом завершается. 30 декабря 1905 года он в письме отцу довольно хладнокровно подведет итоги этой полосы в своей жизни: «Отношение мое к “освободительному движению” выражалось, увы, почти исключительно в либеральных разговорах и одно время даже в сочувствии социал-демократам. Теперь отхожу все больше, впитав в себя все, что могу (из “общественности”), отбросив то, чего душа не принимает. А не принимает она почти ничего такого, — так пусть уж займет свое место, то, к которому стремится. Никогда я не стану ни революционером, ни “строителем жизни”, и не потому, чтобы не видел в том или другом смысла, а просто по природе, качеству и теме душевных переживаний».

Первого декабря 1905 года Белый приезжает в Петербург, останавливается в меблированных комнатах и письмом приглашает Блока встретиться в ресторане Палкина на Невском проспекте в восемь часов вечера. «Если бы Любовь Дмитриевна ничего не имела против меня, мне было бы радостно и ее видеть», — говорится в письме.

Встреча втроем происходит, и у Белого возникает иллюзия, что «вернулось все прежнее, милое, доброе». Он так трактует то соглашение, которое как быдостигнуто втроем: «…То творчество жизни, которое мы утверждали, сводилось к импровизации <…> безудержный артистизм подстилал нашу дружбу; сказали друг другу: „Так будем играть; и во что бы ни выразилась игра, — ее примем”».

Игровое усилие поначалу дает некоторый результат. Обновляются отношения между Блоком и Белым. Оба присутствуют на среде у Вячеслава Иванова 7 декабря. С лета 1905 года Иванов и его жена Лидия Зиновьева-Аннибал живут в Петербурге на Таврической улице, на углу с Тверской. Их квартира в угловом выступе верхнего этажа, прозванная «Башней», становится средоточием литературно-художественной жизни. Знаменитые «среды» начались 7 сентября, а Блок впервые читал там стихи на второй встрече — 14 сентября [22].

На этот раз хозяин предлагает провести «собеседовали Любви» — по образу платоновского диалога «Пир». Блок удачно начинает его стихотворением «Влюбленность» («Королева жила на высокой горе…»). Белый вдохновенно импровизируй на тему о «мировой душе».

В конце декабря они обмениваются сердечными письмами, где по-иному определяется характер их близости. «Родной мой и близкий брат» (Блок — Белому), «мой истинный брат» (Белый — Блоку). Тринадцатого января 1906 года Блок посылает Белому стихотворное письмо с заголовком «Боре», опубликовано оно будет под названием «Брату»:

В статье «Луг зеленый» Белый говорил о «новых временах и новых пространствах» — Блок внедряет эту формулу в стихи:

Финальные строки — уютная лирическая утопия, последняя попытка сконструировать идиллию втроем:

(«Милый брат! Завечерело…»)

Поэтически это так убедительно, что приводит адресата в восторг: «За что мне такое счастье, что у меня есть такойбрат и такаясестра?»

Могла ли эта высокая и по-своему истинная (то есть не надуманная, не фальшивая) мечта-идиллия воплотиться в реальность?

Нет ответа на этот вопрос.

А для Блока еще одна жизнь кончилась. И черту под ней он подводит «Балаганчиком».

В сторону театра влекут и путь слова, и путь жизни.

Монологически Блок уже высказал себя с достаточной полнотой, прошел полный круг. В его мир еще Шахматовеким летом 1905 года ворвалась стихия диалога. «У моря», «Поэт» — это разговоры папы и дочки о прибытии голубого корабля, о глупом, вечно плачущем поэте, к которому никогда не придет Прекрасная Дама. Вызывающе просто, с глубоким ироническим подтекстом. Тогда же написано стихотворение «Балаганчик» — динамичная сценка на двадцать восемь строк. Почти шутка, а между тем — модель тотального театра, где нет границы между сценой и залом, где девочка и мальчик активно обсуждают действо, а паяц, перегнувшись через рампу, кричит: «Помогите, истекаю я клюквенным соком!»