Возобновляет свою актерскую деятельность Любовь Дмитриевна. В марте у нее два дебюта — в Народном доме и Василеостровском театре, где она играет Лизу в «Горе от ума». «Боится маленькая», — записано в дневнике. Блок к сценическим попыткам Любови Дмитриевны относится двойственно: то саркастически заметит по бытовому поводу: «Жена моя актриса этого не понимает…», то спокойно констатирует: «В моей жене есть задатки здоровой работы». После чего, перечислив сильные и слабые стороны, заключает: «Хотел бы я видеть ее в большой роли». Эта запись сделана в июле 1912 года. Увы, «большую роль» Любовь Дмитриевна опять найдет не на сцене, а в театре жизни…

В двадцатых числах марта Блоку присылают три экземпляра третьей книги мусагетовского собрания стихотворений – «Снежная ночь». Вторая (дополненный вариант «Нечаянной радости») вышла тремя месяцами ранее, на исходе предыдущего года. Лирическая трилогия — как целое — состоялась. С поэмой дело идет туго. Что дальше?

И как раз в этот момент судьба подбрасывает Блоку новый, судьбоносный замысел, который поначалу приходит как «заказ» (вспомним: сходная ситуация была с «Балаганчиком»).

21 марта Блок с Любовью Дмитриевной посещают Ремизовых, после чего в дневнике появляется запись: «Алексей Михайлович убеждает писать балет (для Глазунова, который любит провансальских трубадуров XIV—XV в.) — либретто. На третий день Пасхи будем говорить у Ремизова с Терещенкой (киевский миллионер, “чиновник особых поручений” при “директоре императорских театров”, простой, по словам Ремизова, и хороший молодой человек)». Через шесть дней в доме Ремизова происходит встреча Блока с Михаилом Ивановичем Терещенко. Блок принимает предложение и тут же начинает набрасывать сюжет, ищет в букинистических магазинах книги о трубадурах.

Очень кстати ему приходится новая работа, поскольку эмоциональный кризис достиг апогея. Тревога, вызванная болезнью. Отсутствие адекватной творческой среды: первый номер мусагетовских «Трудов и дней» с программной статьей Вячеслава Иванова вызывает у Блока решительное отталкивание, о чем он пишет Андрею Белому. Переписка со Скворцовой – напрасный расход душевных сил. Блок стремится участвовать в духовной жизни своей сестры Ангелины, попавшей под влияние фанатичной подруги «г-жи Сергеевой», но не очень получается. Стала ненавистной квартира на Монетной: обилие тараканов, духота. Блоку кажется, что здесь он постоянно простужается «от форточки». Страшно раздражает его прислуга – и своя, и «мамина»: в грубости и дикости переродившихся «простых» людей он видит месть «нарождающейся демократии». Все это вкупе вызывает саморазрушительное настроение.

Пятого апреля Блок записывает в дневнике: «Гибель “Titanica”, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан). Бесконечно пусто и тяжело». Если не вырывать эту зависть из контекста, то ее можно понять как крик боли, как ощущение собственной гибели. Которое, впрочем, предшествует у блока каждому большому творческому шагу.

Встречи с Терещенко поднимают настроение. Блок прислушивается к его советам, создавая фабульную канву балета. Проект из балетного становится оперным. Определился характер главного героя, который выведет замысел из прикладного в самостоятельный. После одного разговора с Любовью Дмитриевной в июне Блок сделает важный вывод: «Она сказала, что это — не драма, а именно опера, для драмы — мозаично. Это верно. Меня ввел в заблуждение мой несчастный Бертран, в его характере есть нечто переросшее оперу».

Да, будет не опера, будет драма. И «несчастный Бертран» вберет в себя новую невыдуманную боль, которая уже подстерегает автора.

Семнадцатого мая Блоки находят новую квартиру на Офицерской улице, почти рядом с домом, где живут Александра Андреевна и Франц Феликсович. А в конце месяца Любовь Дмитриевна уезжает в Териоки в составе организованного Мейерхольдом товарищества актеров. Блок иногда туда наведывается, Любовь Дмитриевна тоже заезжает домой. «До слез люблю ее», — пишет он в дневнике. И примерно в то же время: «Ночью (почти все время скверно сплю) ясно почувствовал, что если бы на свете не было жены и матери, — мне бы нечего делать здесь». «Здесь» — значит, по-видимому, «в этой жизни».

Четырнадцатого июня Михаил Кузмин и художник Николай Сапунов по телефону зовут Блока в Териоки: затевается карнавал по случаю Петрова дня. Блок морщится от этой явно коммерческой затеи, а на следующий день получает известие о том, что Сапунов утонул: перевернулась лодка, плавать же он не умел. Всего неделю назад Блок с Сапуновым встречались в Петербурге и сидели «на поплавке»… В Териоки он все-таки едет, смотрит спектакль с участием Любови Дмитриевны, после которого они шли «чуть-чуть по берегу моря, в котором лежит тело Сапунова, окрестили друг друга».

В июле – короткая поездка в Шахматове, где Блока навещает Терещенко, которому он читает новые страницы «оперы». Двадцать четвертого — наконец переезд на Офицерскую, 57. Этому адресу суждено стать последним.

В августе — еще одно посещение Шахматова, куда наведывается и Любовь Дмитриевна. В девятую годовщину и свадьбы они тем же поездом, что и в 1902 году, возвращаются в Петербург. Там Блока преследуют недуги: помимо прочего еще и цинга. Ему предписано курить только двадцать папирос в день. Он пробует ограничиться хотя бы тридцатью, не до привычных утех. «Знаю одно — что вино и проститутки давно уже не пленяли меня», — жалуется Блок самому себе 18 августа.

Шестнадцатого сентября Блок записывает: «Люба все уходит из дому — часто». На следующий день: «Буськины именины. Ее поздравляют, дарят ей цветы и конфетки. Днем — два Кузьминых-Караваева, вечером — А. М. Ремизов, Женя, Верховский». Помимо Дмитрия Кузьмина-Караваева упомянут его однофамилец — двадцатидвухлетний актер Константин Кузьмин-Караваев, который летом в Териоках был помощником Мейерхольда. Этому человеку суждено вызвать в Блоке такую ревность, какой он никогда прежде не испытывал.

Раньше Блок и Любовь Дмитриевна умели «разлетаться», отдаляться друг от друга. Их нестандартный брак негласно допускал временные «влюбленности». Необъяснимая сила, державшая их рядом, как бы подсказывала обоим: и это пройдет. И сейчас вроде бы ясно, что Любовь Дмитриевна не то чтобы намерена соединиться с юным красавцем навеки — она просто не думает о будущем, полностью живет в настоящем.

А Блок не отходит в сторону, не замыкается в себе. Он в постоянной тревоге. Ему плохо и когда Любовь Дмитриевна проводит время с Кузьминым-Караваевым, и когда тоскует в разлуке с любовником, которого призвали на военную службу. Блок подвергает свою гордость сильным испытаниям. Сносит то, что Любовь Дмитриевна снимается у фотографа только для Кузьмина-Караваева, терпеливо выслушивает признания жены. «Всё рассказывает мне разное про Кузьмина-Караваева (своего) с многозначительным видом. Тяжело маленькой, что она не играет нигде, если бы ей можно было помочь», – записывает Блок 21 октября.

Он ищет боли. Забыв про себя, смотрит на все глазами «милой» и «маленькой». Огорчается, когда ее некрасиво причесал парикмахер. Досадует, что у нее разладилось сотрудничество с Мейерхольдом, что ей приходится хлопотать по «грязным» денежным делам брата. Страдает не за себя, а за нее: «Может быть, только я один люблю мою милую, но не умею любить и не умею помочь ей».

Все это еще и потому, что для «оперы» нужна настоящая кровь, а не клюквенный сок.

Душевных сил не хватает. Когда Любовь Дмитриевна начинает собираться к Кузьмину-Караваеву в Житомир, Блок срывается и выговаривает ей все, что у него накопилось. Нынешнее положение неестественно. «Театр» в жизни Любови Дмитриевны стал придатком к ее новой любви. У нее нет настоящего дела, которое может наполнить жизнь.

Заметим: не о себе самом он печется, и все, что сказано, справедливо, но… Блок, «прикончив свою речь», как он сам это назвал, продолжает раздумья уже наедине с собой и пишет в дневнике:

«Или это и есть то настоящее возмездие, которое пришло и которое должно принять?