С первого же мгновения я полюбила этот пейзаж и эти дома. Наш старый дом был выстроен в традиционном тосканском стиле из разной величины каменных глыб, штукатурка связала эти глыбы воедино и превратила их в красивый набор пазлов. Мы с Корой большую часть дня проводили в бассейне. Три ласточки носились над водой, стремглав обрушиваясь на ее поверхность и набирали в клювик немножко хлорированной воды, но едва наступал вечер, птицы превращались в летучих мышей.

В комнате, которую занимали мы с Корой, днем были затемнены все окна, чтоб не становилось жарко, поверх дубовых балок тяжело громоздились красноватые кирпичи. Лежа друг подле друга, мы долго разглядывали каменный узор и, утомясь разглядыванием, засыпали.

Спустя три дня моя кожа приобрела золотисто-бронзовый оттенок, из-за которого все мне завидовали, тогда как Коре и ее матери приходилось мириться с веснушками. Профессор сидел в тени и читал. Американский жених с невестой еще не прибыли.

Матери Коры вечно приходилось доставлять нас на своей машине к автобусной остановке, и она мечтала о скорейшем наступлении того дня, когда мы наконец получим собственные права. В Сиене Кора показала мне любопытные достопримечательности, как, например, голову святой Катарины в Сан-Доменико, но большую часть своего времени мы просиживали на пьяцца дель Кампо, позволяя окружающим заговаривать с нами. Карманных денег нам не хватало, чтобы поглощать одну порцию мороженого за другой, потому что здесь оно стоило втрое дороже, чем в любом другом месте. Но мы и без того были рады-радехоньки сидеть на каких-нибудь ступеньках, выставив напоказ загорелые ноги и поглощая хлебцы с тосканским окороком. Еще мы кормили голубей, заводили разговоры с молодыми людьми, совмещая в своей беседе три ломаных языка, и после первого обмена репликами нас начинали угощать дорогим мороженым. А молодые мужчины – это были модные молодые итальянцы или туристы с громоздкими рюкзаками, в спортивных башмаках, пропотевших майках и укороченных джинсах.

С тех пор как Коре разрешили одной ездить автобусом в Сиену, ее каникулы всегда протекали именно таким образом. Тем не менее мы должны были в точно уговоренное время являться домой, ибо нас там ждали Корины родители, чтобы вместе пообедать.

Еще в самом начале каникул, до прибытия Фреда и Анни, мы познакомились с двумя немецкими студентами-медиками, которые на разболтанном «фольксвагене» собирались съездить на Сицилию. Я с места в карьер влюбилась в Йонаса, Кора – в порядке исключения – не пожелала ни одного из них. Мои планы захомутать за это лето ее братца были забыты в одну секунду.

У Йонаса были почти черные глаза, я находила его красивым и мужественным. Он неотрывно глядел на меня и оказался первым из всех мужчин, который для начала не клюнул на Корнелию.

В своих счастливых корсарских джинсах цвета сиены и тесном охряно-желтом топе, с загорелой кожей и золотисто-каштановыми волосами я казалась себе немыслимо красивой. А то, что молодой человек неотрывно смотрит мне в глаза, – разве бывает счастье больше, чем это? Мы даже и не заметили, как Кора удалилась в полосатый, как зебра, собор со вторым студентом – его звали Карстен, – чтобы потрудиться в качестве гида.

Спустя два дня я переспала с Йонасом в их «фольксвагене». Без сопровождения, зато с букетом полевых цветов, которые сам же и собрал, он явился к нам в дом и пригласил меня на прогулку. И с этой минуты в голове у меня не осталось никаких других мыслей. Даже Кора, и та сказала: «Ну и втюхалась же ты!»

Бедный Карстен в полном разочаровании отбыл на Сицилию, тогда как я изо дня в день наслаждалась любовью в том же «фольксвагене», а родители Коры, те и вообще ни во что не вмешивались.

Когда наконец к нам присоединились Фред и Анни Оклей, Кора первая была ужасно недовольна.

– Ну и пугало он себе выбрал, последнего разбора, я-то думала, что вкус у него лучше. И этот пронзительный голосок Микки Мауса.

Анни же пришла в восторг от нас от всех, находила Европу изумительной, хихикала как дура и говорила на ужасном языке, который не имел ничего общего с нашим школьным английским. Вполне добросердечно она старалась делать все, чтобы только понравиться Фреду. А я плавала в таком море счастья, что не обращала внимания ни на Фреда, ни на Анни. Но именно мое равнодушие и любовный расцвет задели какие-то струны. Фред начал часто обрывать свою Анни на полуслове и необъяснимо долго смеялся над любой, самой идиотской шуткой, которая срывалась с моих губ.

Кора внимательно наблюдала за всем происходящим.

– А ты не могла бы заменить Йонаса на Фридриха? Тогда мы избавились бы от этой дуры. Очень практично получилось бы.

Я вытаращила на подругу глаза. С каких это пор любовь бывает практичной?

– Ладно, замнем, – заключила Кора, – с тобой сейчас нельзя разумно разговаривать.

Мы сидели на серых каменных ступенях, которые вели со двора в верхнюю квартиру, сидели и покрывали розовым лаком ногти на ногах. Мать Коры подсела к нам.

– А что будет с пальчиками на руках? – спросила она и неодобрительно подняла красивую руку своей дочери. – И откуда берутся эти траурные ободки, если вы каждый час лезете в воду?

Я тоже смущенно оглядела свои руки. Честно говоря, мы делали педикюр, чтобы отвлечь свежим лаком внимание от грязи и пыли на ногах, а вот маникюр считали слишком уж дамским. Мать Коры показала нам, как это делают француженки: ногти, разумеется, короткие, овально подточенные, а понизу обведены белым карандашом для ногтей.

Подпиливая на предмет демонстрации один из моих ногтей, фрау Шваб как бы между прочим спросила:

– Тебе не дать мои пилюли? Я захватила сюда две упаковки.

Я залилась краской, но не могла выдавить из себя ни звука.

Кора же, с одной стороны, приревновав свою мать ко мне, с другой, находясь по отношению к ней в постоянной оппозиции, зашипела:

– Йонас, в конце концов, и сам медик, он в этом больше разбирается, чем ты, верно, Майя?

Я кивнула. Йонас проявлял осторожность, как он меня заверил, но вообще не любил разговаривать о сексе. Он не говорил, он действовал. Без всякого сомнения, я бы взяла предложенные мне Кориной матерью пилюли, но солидарность С Корой стояла для меня на первом плане.

Позднее я спрашивала себя, почему влюбилась именно в Йонаса. Может, потому, что выбора у меня не было, хотя это выглядит не совсем так. С другой стороны, я походила на перезрелый плод; избавилась от своего кошмарного семейства, хорошо себя чувствовала в избранной мною для себя новой семье, нравилась сама себе в хороших платьях, с загорелой кожей, а еще я была счастлива возможности отдыхать в Италии, первый раз в жизни, – для моих одноклассниц это давно уже не было чем-то особенным. Молодые люди, окружавшие нас, обычно западали на Кору. А тут явился один такой и поглядел в глаза мне, возможно, я бы и так растаяла от любви, будь этот молодой человек даже куда менее подходящим, чем Йонас.

Что я вообще знала о нем? Он хорошо выглядел, он. подобно мне, весь лучился каникулярным счастьем молодого человека, он был загорелый и отпускал дикую бородку. Мне было приятно, когда соприкасалась наша теплая кожа, от которой буквально пахло солнцем. Йонас был серьезнее, чем я, немногословнее, и еще он был человек верующий, а поэтому я остерегалась рассказывать ему о своих проступках. Я, правда, дала ему понять, что мой брат в прошлом году пал жертвой трагического несчастного случая, но он только сострадательно заключил меня в свои объятия и клетчатым, как у крестьян, носовым платком утер мне нос, а пролетали не стал расспрашивать.

Он не спрашивал, я тоже не спрашивала. Нас до такой степени занимало физическое наслаждение, что мы безоговорочно принимали друг друга, считали чудом все общие черты, считали волнующими и любопытными все различия.

Лишь много позже я по-настоящему узнала Йонаса.

Недавно мне позвонили из агентства с вопросом, не могу ли я рискнуть взять на себя большую экскурсию, поскольку коллега внезапно заболела. Большая экскурсия в два раза длиннее, чем моя (иными словами, шесть часов), в плане Фьезоле, ну и, само собой, галерея Уффици, подразумевающая длительное знакомство с боттичеллиевской аллегорией Весны. Итак, я постаралась запомнить, что это полотно написано в 1478 году. Слева женщин караулит Меркурий, справа их преследует Зефир, сверху стреляет Амур. А перед картиной стоит заказчик Лоренцо Медичи и разглядывает граций в прозрачных одеяниях. Кора не любила эту картину, хотя в какие-то мгновения жизни сама немного напоминала аллегорию Флоры. Миловидность внушала ей ужас, и она всеми силами старалась скрыть свою под невзрачной одеждой.