По этой, собственно, причине я и полюбила Кориного брата еще до того, как с ним познакомилась. Имя у него было старомодное – Фридрих, изучал он физику. Кора иногда очень им хвалилась, он-де неслыханно одарен, просто второй Эйнштейн, да и только.
За неделю до Рождества семейство Шваб в полном составе поехало во франкфуртский аэропорт встречать блудного сына – конечно же, без меня: предполагалось, что у Фридриха будет много багажа и места для всех не хватит (у него была при себе только дорожная сумка). Еще он пожелал, чтобы его называли Фред, а при первой же совместной трапезе сообщил всем присутствующим, что он, можно сказать, помолвлен. Его американскую невесту звали Анни, на предъявленном фото можно было разглядеть серебряную скобку для зубов и то, что девушка весьма склонна к полноте. Во мне возгорелась тщеславная надежда заставить Фреда выкинуть из головы свою американскую мечту. Но он, можно сказать, просто не заметил меня; охотно проводил время с Корой, оба вспоминали свое детство, а я ощущала себя пятым колесом в телеге. Фридрих был немного старше Коры, едва ли много серьезнее, а по части любви, как мне казалось, этот Эйнштейн явно ничего стоящего не изобрел.
Не то он, конечно же, смекнул бы, что я не случайно встретила его в нижнем белье. К тому времени, когда спустя три недели Фридрих уезжал, он успел запомнить мое имя, и это было единственное, чего мне удалось достичь. С родителями он договорился приехать летом в Тоскану вместе с Анни, чтобы мы все могли познакомиться с его будущей женой. Я начала тревожиться за свое место в Тоскане. Как известно, там стояли четыре кровати, а со скобкой для зубов их и без меня уже было пятеро.
Вообще-то мое первое Рождество без Карло и без матери протекало весьма беззаботно. Подарков было мало, празднование не отличалось ни сентиментальностью, ни соблюдением христианских традиций. Порой мы с Корой и Фридрихом играли до рассвета и весело при этом смеялись. При игре в карты жульничанье казалось мне самым естественным делом, и Кора разделяла мое мнение. А Фридрих не переставал удивляться, отчего это он никогда не выигрывает. Временами он читал нам на редкость скучные лекции по проблемам физики. Будь он моим братом, я опрокинула бы ему на голову графин с профессорским шерри.
Тем временем наступило лето, и мать Коры организовала со своими «дочками» закупочную кампанию. Я успела узнать, что, хотя профессор хорошо зарабатывает, сама его жена тоже не из бедных. Во-первых, ей светило богатое наследство, а во-вторых, с выходом замуж фрау Шваб стала получать субсидию от своего отца, деньги «на туфли и чулки». Из этих денег она и оплачивала нашу одежду.
– Уже пора думать об Италии, – сказала она, и при этих словах я вновь испытала надежду, что тоже приглашена. Кора подобрала для себя одежду розово-красно-фиолетово-оранжевых цветов, что при ее красно-рыжих волосах и ожидаемых веснушках должно было выглядеть чертовски привлекательно. А ее мать предпочла изысканную смесь из цвета прохладной морской волны и лавандовой зелени.
– А тебе, Майя, следует носить натуральные цвета, – посоветовала мне она. Итак, я получила хлопчатобумажный пуловер песочного цвета, короткое льняное платье из сурового полотна и ультрамариновые шорты.
– Хорошо бы добавить сюда терракоту или сиену, – добавила она.
– А что это за цвет такой? – спросила я.
– Погоди, – сказала Кора, – вот будем мы сидеть летом в Сиене на городской площади и есть мороженое, ты никогда больше не сможешь позабыть, что это за цвет. Это теплый коричневый цвет с красноватой желтизной. Все дома вокруг площади на закате пылают этими красками так, что тебе навсегда захочется остаться там…
Итак, у меня появились терракотовые брюки – длина три четверти плюс твердая уверенность, что летом буду носить их именно в Тоскане.
Незадолго до каникул я получила первое письмо от матери (отец не подавал никаких признаков жизни). Очень деловито она писала, что чувствует себя лучше, но домой никогда не вернется, потому что слишком много воспоминаний связано у нее с нашей квартирой. Кроме того, грешно требовать от дяди Пауля, чтобы он и впредь платил за нее, коль скоро там никто не живет. В клинике ей предложили поработать помощницей сестры при продолжающемся курсе психотерапии, она согласилась и на пробу поработала так шесть недель. Ее ждет однокомнатная квартира с выгородкой для кухни. Скоро приедет дядя Пауль и распорядится старой квартирой. Мебель, которая может ей понадобиться, ей перешлют, а что останется, пусть дядя устроит на каком-нибудь складе. Я должна забрать оттуда свои вещи. (Из вещей у меня там только и оставалось, что китайское блюдо). Письмо завершалось словами: «Твоя мать, которой ты принесла столько горя».
И ни слова о моем будущем. Профессор хоть и принял меня в свою семью, но принял в твердом убеждении, что месяца через три мать снова будет дееспособна. Мне было очень стыдно.
Когда я с этим посланием возникла перед письменным столом господина Шваба (приняв решение первым сообщить все именно ему), тот с приветливой улыбкой оторвал глаза от своего перевода.
– Вот и лето скоро, – заметил он, – тогда жизнь для тебя и для твоих близких предстанет в розовом свете, можно целый день бездельничать и есть мороженое.
Я положила письмо матери на обтянутую кожей столешницу профессорского стола. Он честно признался, что не рассчитывал принять меня в своем доме как постоянного гостя.
– И все-таки пусть это будет для нас общая радость, когда в нашем доме справят двойной праздник окончания школы, – любезно завершил он свою речь и взял в руки бесформенно толстый словарь.
Меня благосклонно отпустили.
Кора меня обняла.
– Без тебя я погибла бы. Представь, какой это был ужас – прозябать в роли единственного ребенка, когда Фридрих подался в Штаты!
И мать Коры приветствовала известие, что я задержусь у них еще на год.
– Вздумай ты уехать к своему дяде в Бонн, тебе пришлось бы прервать курс психоанализа, и вообще это было бы ужасно.
Вообще было бы прекрасно, если бы мне удалось продолжить курс лечения. Но все сложилось по-другому.
Как-то вечером, когда мы с Корой, сидя в ночных сорочках, разглядывали фотоснимки прежних поездок в Тоскану, я рискнула задать вопрос:
– Кроватей там всего четыре, но с твоим братом и с его Анни нас будет шестеро. Что ж, нам с тобой спать в палатке?
– Вздор, – отвечала Кора, – и палаток у нас никаких нет. В доме сдаются три квартиры. Мать уже на Рождество написала тамошним хозяевам, что хочет летом снять квартирку поменьше и для Анни с Фредом.
– А я боялась, что вы поедете без меня.
– Правда? – удивилась Кора. – А почему ты у меня не спросила?
Хотя именно спрашивать я никак не могла. Еще один год мне предстояло жить в их доме. И я не смела спросить даже у Коры, что будет потом.
Впрочем, она как раз и завела разговор о нашем будущем:
– Может, я буду учиться во Флоренции, живопись или архитектура. Но для этого надо сдать экзамен по языку. Я, правда, чуть-чуть знаю итальянский, но недостаточно. Лучше всего мне сразу после выпускных экзаменов уехать в Италию и там интенсивно готовиться к экзамену по языку. А у тебя какие планы? Собираешься ли ты с нами побывать в той стране, где цветут лимоны?
Хотя я и могла бы рассчитывать на стипендию, у меня никогда не хватит средств, чтобы поехать во Флоренцию.
– Я тоже буду учиться, в университете. Буду изучать германистику и театроведение, а потом возглавлю литературную часть в театре.
– Раз так, я наплюю на архитектуру и займусь сценографией, а потом мы вместе пойдем работать в театр. Уговорились?
Я кивнула, хоть и знала, до чего нереальны мои планы.
К началу июня я и впрямь очутилась в Италии. Colle di Val d'Eisa был маленький городок, а за ним невдалеке деревня Грациано. Посыпанная щебенкой дорога вела к нашему дому.
Стоял он на высоченном холме, и с каждой его стороны росло пять могучих дубов. То место, где Кора в свое время обнаружила скелет летучей мыши, было окружено золотыми полями пшеницы. Рано утром и по вечерам слышно было, как кругом, словно куры, кудахчут фазаньи самки. На востоке лежало пологое ржаное поле, окаймленное редкими деревьями. Профессор полагал, что под лучами заходящего солнца эта нива выглядит совершенно как вечернее поле Готфрида Келлера.
