Альфред, озадаченный, сидит молча.

– Что ж, не будем об этом, – говорит директор. – Давайте рассмотрим другой момент. Вы, Розенберг, наверняка согласитесь, что еврейская раса производила на свет великих людей. Подумайте о Господе нашем Иисусе, который был урожденным евреем.

И вновь Альфред не медлит с ответом:

– Я читал, что Иисус был рожден в Галилее, а не в Иудее, где жили евреи. И пусть некоторые галилеяне со временем пришли к исповеданию иудаизма, у них не было ни единой капли крови сынов израильских.

– Что?! – Директор Эпштейн воздевает руки и, повернувшись к Шеферу, вопрошает: – Откуда берутся такие представления, герр Шефер? Будь на его месте взрослый, я спросил бы, что он накануне пил! Этому вы учите их в курсе истории?

Герр Шефер отрицательно качает головой и поворачивается к Альфреду:

– Где вы набрались этих идей? Вы говорите, что читали о них – но не в моем же классе! Что вы такое читаете, Розенберг?

– Благородную книгу, господин Шефер. «Основы девятнадцатого века»[11].

Герр Шефер хлопает себя по лбу и оседает в кресле.

– Это еще что такое? – осведомляется директор Эпштейн.

– Книга Хьюстона Стюарта Чемберлена, – отвечает герр Шефер. – Он англичанин, зять покойного Вагнера[12]. Пишет воображаемую историю, то есть историю, которую сочиняет на ходу, – он оборачивается к Альфреду. – Откуда вы взяли книгу Чемберлена?

– Я начал читать ее в доме моего дяди, а потом пошел в книжную лавку через улицу, чтобы купить эту книгу. У них ее не было, но они заказали для меня экземпляр. Я читал ее весь прошлый месяц.

– Какой энтузиазм! Я мог бы лишь пожелать, чтобы вы с таким же рвением относились к своим учебным текстам, – съязвил герр Шефер, широким жестом обводя уставленную полками с переплетенными в кожу книгами стену директорского кабинета. – Да что там, хоть бы и к одному учебнику!

– Герр Шефер, – окликнул его директор, – вы знакомы с работой этого… Чемберлена?

– Настолько, насколько стоит быть знакомым с любым псевдоисториком. Он – популяризатор Артура Гобино, французского расиста, чьи писания об изначальном превосходстве арийских рас повлияли на Вагнера. Оба, и Гобино, и Чемберлен, выдвигают экстравагантные утверждения о ведущей роли арийцев в великих цивилизациях, древнегреческой и римской…

– Они были великими! – внезапно перебивает Альфред. – Пока не смешались с неполноценными расами – с мерзкими евреями, с неграми, с азиатами. И тогда наступал закат каждой из этих цивилизаций.

И директор, и герр Шефер ошеломлены тем, что студент осмелился прервать их разговор. Директор с упреком глядит на герра Шефера, будто это он провинился.

Герр Шефер переводит стрелки на своего ученика:

– Вот бы он проявлял столько горячности в классе! – и поворачивается к Альфреду: – Сколько раз я говорил это вам, Розенберг? Вас, кажется, совсем не интересует ваше образование. Ведь сколько я пытался побудить вас к участию в наших чтениях! А сегодня – пожалуйста, так и пышете жаром из-за какой-то книжки! Как прикажете это понимать?

– Возможно, я просто никогда прежде не читал таких книг – книг, которые говорят правду о благородстве нашей расы, о том, что ученые ошибочно смотрели на историю как на прогресс человечества. А истина в том, что именно наша раса создала цивилизацию во всех великих империях! Не только в Греции и Риме, но также в Египте, Персии и даже в Индии. Каждая из этих империй рушилась только тогда, когда нашу расу загрязняли соседние неполноценные расы.

Альфред переводит взгляд на директора и говорит со всей возможной почтительностью:

– Если позволите, господин директор, это был ответ на ваш первый вопрос. Вот поэтому меня не беспокоят уязвленные чувства пары-тройки студентов-евреев – или славян, которые тоже неполноценны, но не так организованны, как евреи.

Директор Эпштейн и герр Шефер снова обмениваются взглядами, теперь уже по-настоящему встревоженные серьезностью возникшей проблемы. Перед ними больше не озорной мальчишка, не запальчивый подросток.

Директор говорит:

– Розенберг, пожалуйста, подождите снаружи. Нам нужно посовещаться наедине.

Йоденбреестраат[13] в сумерках перед шаббатом была запружена евреями. У каждого в руках был молитвенник и маленький бархатный мешочек с молитвенной накидкой. Все амстердамские сефарды[14] направлялись к синагоге – все, кроме одного. Заперев дверь своей лавки, Бенто постоял на пороге, долгим взглядом окинул поток собратьев-евреев, сделал глубокий вдох и нырнул в толпу, направляясь в противоположную сторону. Он избегал встречных взглядов и шептал сам себе утешения, чтобы унять уколы совести: «Никто ничего не замечает, всем все равно. Имеет значение чистая совесть, а не репутация. Я делал это уже много раз». Но мчащееся вскачь сердце было неуязвимо для жалкой шпажки логики. Тогда он попытался отгородиться от внешнего мира, погрузиться внутрь и отвлечь себя наблюдением за этой любопытной дуэлью между логикой и эмоциями – дуэлью, в которой логика всегда терпела поражение.

Когда толпа поредела, он зашагал свободнее и свернул налево, на улочку, бегущую вдоль канала Конигсграхтвест[15] по направлению к дому и учебному заведению Франциска ван ден Эндена, экстраординарного профессора[16] латыни и классической литературы.

Хотя встреча с Якобом и Франку была событием примечательным, несколькими месяцами ранее в лавке Спинозы состоялась еще более памятная встреча – когда в нее впервые зашел Франциск ван ден Энден. По дороге Бенто развлекал себя, вспоминая ту встречу. Детали ее запечатлелись в его памяти с абсолютной ясностью.

На улице почти стемнело. Канун шаббата. Упитанный, строго одетый мужчина средних лет с повадкой, выдающей в нем человека светского, входит в его лавку и принимается осматривать товары. Бенто слишком поглощен очередной записью в своем дневнике, чтобы обратить внимание на посетителя. Наконец ван ден Энден вежливо покашливает, чтобы обозначить свое присутствие, а потом решительно, но добродушно, говорит:

– Молодой человек, вы ведь не слишком заняты, чтобы позаботиться о покупателе, не так ли?

Роняя на полуслове перо, Бенто вскакивает с места.

– Слишком занят? Едва ли, менеер[17]. Вы – первый посетитель за весь день. Прошу, простите мою невнимательность. Чем могу служить?

– Мне бы хотелось литр вина и, пожалуй, килограмм вон того сушеного изюма из нижней корзины – но это смотря сколько он стоит.

Пока Бенто кладет на одну чашу весов свинцовую гирьку, а на другую насыпает истертым деревянным совком изюм, уравновешивая чаши, Ван ден Энден добавляет:

– Но я оторвал вас от письма. Какое это приятное и необычное – нет, более чем необычное: единственное в своем роде – событие: зайти в лавку и наткнуться на молодого служащего, который столь поглощен своим ученым занятием, что даже не замечает присутствия покупателей! Будучи учителем, я обыкновенно сталкиваюсь с противоположным опытом. Мои студенты, когда я застаю их врасплох, не пишут и не размышляют, хотя им-то как раз следовало бы это делать.

– Торговля идет скверно, – поясняет Бенто. – Вот я и сижу здесь час за часом, и мне нечем заняться, кроме как думать и писать.