Болгарская делегатка ходила взад-вперед, воинственно побрякивая, и струя «Шипра» неслась вослед движению ее мощного торса: и вот она метнулась к Анне де Ноайль, появившейся с видом умирающего лебедя, и расцеловала ее, страстно урча. Люксембургский министр, который тщетно пытался добиться, чтобы его хоть кто-то принимал всерьез, жадно впитывал, приставив ладонь рожком к уху, суждения германского министра, в нервном тике обнажающего жуткие клыки. Два старых врага прогуливались под ручку и незаметно щупали друг другу бицепсы. Польский министр иностранных дел, чахоточный гриф, злобно выслушивал поздравления делегата Либерии. Спаак с выражением искренней доброжелательности принимал на веру слова улыбающегося бельгийского посла, без конца уверявшего его в своей преданности. Аристид Бриан, сидевший ссутулившись, с прилипшим к отвислой губе потухшим окурком, заверял ошалевшего от такой удачи главного редактора, что этот год – решающий и знаменует резкий поворот в международной политике; затем, подняв свои неживые глаза, вяло подманил пальцем секретаря посольства, который, трепеща от счастья, подбежал на цыпочках, с грацией осыпанной букетами балерины, склонился, любовно навострил уши и с наслаждением принял личное распоряжение. Развалившись в кресле цвета гусиной печени и смакуя длинную сигарету, новый президент постоянной Мандатной комиссии Вольпи замышлял некую хитрую комбинацию, в результате которой ему был бы обеспечен крупный военный чин.

Адриан Дэм вошел, чуть пригнувшись – сама скромность, – и исподволь обшарил зал глазами в поисках какого-нибудь важного знакомого. Заметив маркиза Вольпи, он остановился, скривил губы, чтобы сосредоточиться. А что, в конце концов, не он ли на последней сессии доставил маркизу документы и даже разъяснил ему один пункт из хода всей процедуры, за что тот рассыпался в благодарностях. Случай подвернулся удачный, тем более что президент сидел в одиночестве и курил. Надо туда двинуться как бы случайно, поприветствовать его, выказав всяческое уважение, что даст повод завязать беседу, а там, глядишь, уже заведена полезная связь. Нужно попытаться свести разговор на Леонардо да Винчи или Микеланджело. Он застегнул пиджак и направился к крупной дичи, делая вид, что пока не замечает ее, чтобы казалось, что встреча произошла спонтанно и неожиданно. Добравшись до желанной добычи, он изобразил на лице светское выражение живейшего удивления, радостно улыбнулся и с чувством поздоровался, держа наготове правую руку. Маркиз Вольпи молча оглядел его, и молодой чиновник, улыбнувшись с видом человека, которого только что посетила гениальная идея, мгновенно смылся с глаз долой.

Адриан бежал в другой конец зала, где, прислонившись к стене и заложив руки за спину, рассеянно и смиренно ожидал появления новой дичи, наблюдая за снующими взад-вперед политиками, восхищаясь видом этих могущественных и желанных личностей, важно беседующих между собой: каждая из них могла, шепнув на ухо сэру Джону одну-единственную фразу, волшебным образом преобразить его из чиновника ранга «А» в советника; он издали уважал их и при этом как-то мучительно обожал, бедный безответный влюбленный, вымаливающий чуточку любви, презираемый и гонимый, учуявший в своем униженном положении запашок роскошной чужой жизни: дворцы, представительские расходы, обмен мнениями, дальние поездки. С жалким и несчастным видом он подпирал стену и страдал: все эти знаменитости были так близко, только руку протяни, а он не знаком ни с кем из них; сколь близки они были и сколь недоступны. Как ему хотелось сейчас пожимать руки, произносить hello how are you, nice to see you, как поживаете, как я рад вас видеть, дружески болтать со всеми этими хозяевами жизни, поражать собеседника одновременно остротой ума и глубиной мысли, и особенно хотелось, чтоб его хлопала по плечу, да посильнее, какая-нибудь важная персона. Увы, ни с кем не знаком, ни одного делегата, который мог бы представить его другим, никакого даже технического советника на закуску. Или набраться наглости и самому пойти представиться Спааку, все-таки соотечественники? Он беспрестанно думал об этом, но не мог решиться.

Долго он стоял и надеялся на чудо, но надежды не сбылись, никто из великих его не узнал, никто даже не взглянул на него, и он решил сняться с места, где не было клева, и пойти слоняться дальше, шаря глазами в толпе, но не нашел ни одной жертвы, которую можно было бы загарпунить. Крупная рыба – незнакомые министры и послы – была ему не по зубам. А сборище в уголке – мелкая рыбешка, недостойная внимания, всякие переводчики, секретари, журналисты-остряки, развязно хлопающие друг друга по спинам, гордые тем, что на три часа раньше широкой публики будут введены в заблуждение. Одинокий и никому не нужный корреспондент еврейского телеграфного агентства улыбнулся молодому чиновнику с нежностью изгоя и протянул руку. Адриан осадил его торопливым «здрасте» и ускорил шаг.

Прислонившись к другой стене, он снова подстерегал добычу, и тут заметил выходящего из зала Совета Генерального секретаря, который, дружески посмеиваясь, обсуждал что-то с послом Японии, старым мальчиком в морщинах и очках с золотой оправой, и тискал ему предплечье в знак преданной дружбы. Внезапно его бросило в пот: он явственно увидел, как сэр Джон нахмурил брови, встретив его взгляд. Он пришел в ужас, застигнутый без дела в неподобающем для него месте, предназначенном лишь для сильных мира сего, развернулся и направился к выходу, стараясь походкой выразить решительность и честность, скромность и безупречность, услужливость и деловитость. Живым и невредимым добравшись до коридора, он устремился в спасительное убежище своей клетушки.

А вот и они, Доблестные, пятеро кузенов и закадычных друзей, только что прибыли в Женеву, вот и они, великие говоруны и краснобаи, еврейские дети солнца и легенд, гордые своим французским гражданством, которое они сберегли в маленьком гетто на греческом острове Кефалония, сохранившие преданность благородной стране и прежнему языку.

Вот Салтиель из Солалей, дядя красавца Солаля, добрейший старик, наивный и торжественный, уже достигший семидесяти пяти лет, такой симпатичный, с тонким бритым лицом, изрезанным славными мелкими морщинками, с хохолком седых волос, выглядывающим из-под надетой набекрень бобровой шапки, в вечнозеленом рединготе орехового цвета, в коротких штанишках, подвязанных бантом под коленкой, в сизых переливчатых гетрах, в башмаках с пряжками старого серебра, с кольцом в ухе, со школьным крахмальным воротничком, с индийской шалью на зябких плечах, в цветастом жилете, в который он частенько любил продевать два пальца, влюбленный во все, что касается Наполеона, а также Ветхого Завета и даже (но это, конечно, по секрету) Нового.

Вот Пинхас из Солалей, по прозвищу Проглот, и еще по прозвищу Капитан ветров, самозваный адвокат и врач без диплома, длинный туберкулезник с раздвоенной бороденкой и измученным лицом, как всегда, в цилиндре и запахнутом на волосатой груди рединготе, но на этот раз обутый в специальные туфли на шипах, без которых, как он заявлял, в Швейцарии не обойтись. Такой уж он, как есть.

Вот Маттатиас из Солалей, по прозвищу Жвачка, а также по прозвищу Вдовец-из-экономии, человек сухой, спокойный, осмотрительный, желтолицый и голубоглазый, наделенный остроконечными ушами, чуткими локаторами, никогда не упускающими полезные для него шумы и звуки. Он был к тому же одноруким, его правая рука заканчивалась большим медным крюком, которым он почесывал свой стриженый затылок, когда подсчитывал в уме кредитоспособность заемщика.

Вот потный и величественный пятидесятилетний Михаэль из Солалей, разряженный в пух и прах секретарь самого великого раввина Кефалонии, добродушный гигант и большой знаток по женской части. На острове, когда он прогуливается по извилистым улочкам еврейского квартала, уперев одну руку в бок, а в другой держа кальян, любуясь собой и напевая что-то низким басом, он притягивает жадные взгляды барышень, которых восхищают его стать и крашеные усы.