— Ну-у-у… А где у тебя… туалет?

Она закрыла за собой дверь. Джордж сел и всерьез задумался. Очевидно, это не музыка и не литература. Он знаменит в какой-то другой сфере. Но какой? Ну, возможностей хватало.

Деньги? Может, он стал одним из величайших мультимиллионеров всех времен? Может, стоит завести разговор об акциях и бонах?

Конечно! Только спокойно, спокойно.

«Эй, разве не странно, что акции предприятий общественного пользования сегодня пользуются таким спросом?»

Или:

«Как ты относишься к четырехлетним облигациям, детка?»

Чушь.

Нет, рассуждая логически, нужно искать то, с чем он действительно экспериментировал, в чем на самом деле был хорош.

Тем временем он подлил ей еще, побольше: Взял зеленый лук и достал из холодильника что подвернулось, ну, вы знаете, — тарелку острой салями, немного жгучих перчиков, в этом роде. И все расставил рядом с ее стаканом.

Снова включил «Касабланку» — а вдруг? чем черт не шутит? — и тут же выключил видео: это была сцена в аэропорту с Конрадом Фейдтом и Клодом Рейнсом, не говоря уже о Бергман и Боги. В этой сцене все построено на самоотречении, говорит Джордж. Настроение самоотречения — это тупик, так ему кажется.

Вернувшись, она увидела салями и сморщила губки.

— Я думала, вы против таких вещей. Здесь же полным-пол-но этого… как его… флогистона, да? — Она откусила кусочек. — Однако вкусно.

Джордж обрадовался, когда она запила колбасу хорошим глотком джина с вермутом.

— Флогистон? О чем это ты?

— Кларикол, флогистерол… что-то в этом роде. Ну, у вас еще распространен такой предрассудок, что если эта штука есть в еде, то рано умрешь.

— А, холестерин. Нет, меня это не волнует. По крайней мере, в моем возрасте. Попробуй перчики. Они тоже вкусные.

И пока она пробовала перцы, он продолжал зондаж на предмет того, какой из интересов сделал его знаменитым. Их было немало. Единственное, что, казалось бы, заинтересовало ее, это пара шуточных стихотворений, которые он написал для юмористического журнала еще в колледже. Однако очень быстро выяснилось, что дело вовсе не в стихах.

Ее внимание привлекла выполненная карандашом и чернилами карикатура на Джорджа, на странице со стихами. Антуанетта разглядывала ее, поворачивая то так, то эдак. И выглядела очарованной.

— Это не я рисовал, — пояснил Джордж. — Кто-то — не помню имени — случайно забрел в офис… По-твоему, хорошо сделано?

— Не особенно. Просто сходство очень заметно.

— Сходство? Ты имеешь в виду — между мной тогда и мной сейчас?

— Нет. Между тобой тогда и им потом. Им в твоем возрасте.

— Им? О ком ты?

— О твоем отце. В возрасте двадцати лет вы очень похожи.

— Ты видела фотографию моего отца?

— Конечно. А фотографии матери у тебя нет? Не может быть, чтобы ты не хранил фотографию матери.

Ее глаза засверкали; и это только отчасти объяснялось действием джина. Она как будто нормально отнеслась к джину, но у Джорджа возникло отчетливое ощущение, что этот напиток для нее непривычен. Слишком быстро она пила, будто не зная, к каким последствиям это может привести. Ну, все к лучшему.

Он достал фотографию матери. Антуанетта Доннелли чуть ни вырвала ее у него из рук.

— Никогда не видела такой! — взвизгнула она. — Ох, как чудесно, как неожиданно!

Вот тогда-то, говорит Джордж, перед ним что-то забрезжило. При чем тут его родители? Ну, если человек очень знаменит, не может быть не написано множества его биографий; там есть и главы о родителях, их портреты. Ну, вы понимаете, всякий интересный материал о его, так сказать, истоках.

Она все еще мурлыкала над фотографией его матери. А ведь это было, говорит Джордж, самое обычное студийное фото. Он слушал ее охи и ахи, ну, как это обычно делают девушки, когда их что-то приводит в восторг. И потом, внезапно, она кое-что сказала. Он даже ушам своим не поверил.

— Подумать только, мой предок, — пролепетала она. — Мой собственный предок!

— Твой… что?

— Мой предок. Моя прапрабабушка.

Джордж говорит, что услышанное подействовало на него сильнее, чем джин — на нее. Говорит, он весь стал как ватный.

— Твой предок, — выдавил он из себя спустя какое-то время. — Значит, я…

— Мой прапрадед. Точно. Как поживаешь, прапрадедушка?

С торжественно-комичным выражением лица они обменялись рукопожатием. Джордж говорит, рука у него была как тряпочная.

— Именно поэтому тебе захотелось на меня посмотреть? — спросил он.

Этот вопрос, казалось, слегка вывел ее из душевного равновесия.

— Главным образом, — ответила она. Подумала секунду-другую и состроила гримасу. — Отчасти.

Естественно, Джордж принялся еще внимательнее разглядывать ее. Вроде бы присутствовало некоторое фамильное сходство, но, кто знает, может, ему это только кажется? С другой стороны, в семье не было рыжеволосых; по крайней мере, он никого не мог припомнить. А у Антуанетты Доннелли волосы были ярко-рыжие, пламенеющие, почти оранжевые. Ну, может, ему предстоит жениться на какой-нибудь рыженькой? Или его сыну. Или внуку.

А он ведь уже почти решил ее… ну, это самое. Свою собственную праправнучку! С ума сойти!

И потом у него мелькнула мысль — а почему, собственно, с ума сойти? Во-первых, кто узнает? Во-вторых, можно ли это считать кровосмешением? Она ему гораздо более дальняя родственница, чем, скажем, троюродная сестра. А никому не запрещается заниматься любовью с троюродной сестрой. Какая редчайшая возможность! Шанс заняться любовью не с ней — со следующим столетием; кому, скажите, когда-нибудь выпадала такая удача?

Он снова подлил ей и сам хлебнул немного — просто чтобы и дальше продолжать видеть все в правильном свете.

Опять же, ему необходимо выудить у нее кое-какую информацию. И он знал, что сможет. Если ему удастся раскрепостить ее настолько, чтобы затащить в постель, девять шансов из десяти, что она выложит ему все, что его интересует. Нигде язык не развязывается так хорошо, как в койке, — после того.

Ну, вы знаете Джорджа. Он в этом деле мастак.

— Хочешь взглянуть на фото, где оба они вместе?

— Ох, да!

— Это в спальне. Возьми с собой стакан.

И она послушалась, говорит Джордж!

Он достал свадебную фотографию родителей из ящика трюмо и, пока она кудахтала над ней, обхватил ее за талию, и потом она быстро допила остатки своего питья, а он быстро чмокнул ее в шею и заскользил губами вниз. Он говорит, ему даже не пришлось подталкивать ее к постели. Она в нее просто упала.

Большую проблему представлял собой этот комбинезон, который на ней был надет. Джордж говорит, когда он бился, чтобы снять его, ему вспомнилось, как еще подростком он впервые пытался стянуть с девочки лифчик, страстно целуя ее, но в то же время действуя обходительно, как настоящий светский человек. Красная ткань никак не желала слезать с Антуанетты, за что бы он ни тянул и куда бы ни засовывал пальцы. Не за что ухватиться, нечего подцепить!

Ей пришлось сделать это самой — как той первой девочке с тем первым лифчиком. Она просто приложила палец к одной из крошечных шишек или кнопочек, и — фьють! — вся одежда съежилась до маленького красного шарика у нее на правом плече.

Теперь ничто не мешало им заняться делом.

Хороша ли она была? Не очень, говорит Джордж. Но и не совсем плоха; просто не очень хороша. Он говорит, в двадцать первом столетии секс претерпел мало изменений по сравнению с нашими временами. Если вы преуспели в нем в одном столетии, то преуспеете и во всех прочих, так он считает. Может, два самых больших отличия в том, сколько одежды нужно с себя снять и каким образом сделать так, чтобы не «залететь». Она выглядела девочкой разумной, и он решил, что может довериться ей в последнем вопросе.

А как все же насчет кровосмешения, спросил я его? Ну, он говорит, заниматься любовью со своей праправнучкой из двадцать первого столетия почти то же самое, что заниматься любовью с модельершей из соседнего подъезда.