— Давай, Мак, глотни. Из всего того, что девчушка здесь устроила, только это и хорошо — пьешь, а бутылка не пустеет. Так что у меня не убавится, а тебе полегчает. Если тут не пить, то начнешь разговаривать сам с собой. А какой в этом толк, сам понимаешь.

Картер подумал-подумал, счел этот довод веским и хлебнул еще. Пойло обжигало, как и в первый раз, но эффект алкоголя сейчас оказался сильнее, и мерзкий вкус как-то притупился. Он вздохнул и сделал новый глоток. Ничего не скажешь, теперь мир вокруг — даже несмотря на то, что это был мир Дороти, — смотрелся лучше.

Он вернул бутылку своему новому знакомому, внимательно разглядывая его. Если подумать, такому типу здесь самое место. Почему они называют его Злыднем?

— Давно ты здесь? — спросил Картер.

Злыдень пожал плечами и устремил поверх бутылки рассеянный взгляд.

— Может, год. Может, два. Как тут посчитаешь? Иногда один день зима, а назавтра уже лето. Даже щетина у меня не растет с тех пор, как я здесь. Мне кажется, что прошло много-много лет. Хуже двигаюсь, все хуже. Ты не представляешь, Мак, как мне бывает плохо!

— Совсем плохо? — с сочувствием спросил Картер.

— _Совсем?_ — Злыдень выразительно выкатил глаза из красных, опухших век, — Не то слово. Я вылезаю отсюда и пугаю этих детей всякий раз, когда она пожелает. Может, я хочу спать или у меня что другое на уме, не важно. Дороти посылает мне мысль: «Поднимайся и начинай пугать». Я все бросаю и начинаю пугать. Раздуваюсь — ну, ты меня видел, — кричу, стучу ножами, а потом снижаюсь. Дети вопят: «Дороти, спаси нас!» — и она начинает разносить меня. Что значит «разносить»? Кричит: «Пиф! Паф! Бим! Бом!» — и шлепает меня… так, понарошку, сюда, сюда… куда ей вздумается. За то, что я пугаю детей! Не важно, что это не я придумал. Я ведь просто делаю то, что она заставляет.

— А сопротивляться не пробовал? Отказаться? — спросил Картер. — Что бывает, если ты говоришь «нет»?

— Мак, сказать «нет» просто не получается. Все здесь происходит так, как она хочет. Если у нее зуд, ты чешешься. Если у нее сопли, ты вытираешь нос. Как только я ее ни обзывал, но вот прошло время, и — веришь ли, Мак? — я не помню ни одного прозвища. Пытаюсь вспомнить что-нибудь похлеще и не могу. Она просто Дороти, так и зову ее. Понимаешь, что я хочу сказать? Все здесь, как она хочет, даже у тебя в голове. Если будешь слушаться, получишь хоть какую-то свободу действий. Но если нет — все будет только по ее, и чем дольше ты здесь торчишь, тем больше.

Картер со страхом припомнил, до какой степени ему не хотелось играть в мяч и как послушно он это делал. Хуже того, он начал рассказывать эти дурацкие сказки вместо того, чтобы запротестовать, как он хотел. И что еще хуже — уже какое-то время он ни разу, даже мысленно, не называл ее Шоколадно-Молочным Чудищем! Он думал о ней и обращался к ней только как к Дороти.

«И чем дольше ты здесь торчишь…»

Он должен выбраться отсюда, должен найти способ уничтожить этот мир, причем — быстро.

Злыдень снова протянул ему бутылку, но Картер нетерпеливо отмахнулся. Бежать, выбраться отсюда — вот что прежде всего, а для этого ему нужна ясная голова. А иначе мир мечтаний Дороти медленно засосет его и психологически, и физически, и даже его мысли станут лишь странной версией того, каким он кажется ей, и он угодит в ловушку, завязнет тут, словно муха в янтаре, и станет воплощением ее представлений о Приличном Человеке.

Приличный Человек! Его передернуло. Ничего себе способ провести весь остаток жизни! Нет, сейчас, пока он еще более-менее остается самим собой, Картером Брауном, пока не угасло его сознание удачливого молодого руководителя, в реальном мире занимающегося мотивационным анализом, — именно сейчас самое время бежать отсюда.

Реальный мир. Определение не хуже любого другого. Картер никогда не был мистиком, а фрейдистом делался только тогда, когда этого требовала ситуация. Его кредо выглядело предельно просто: все, что существует, реально. Значит…

Постулируя космос как нечто безграничное по протяженности и возможностям, можно найти во всем этом бесконечном разнообразии место для любого мира, который человек способен вообразить.

Или о котором ребенок может мечтать.

Пойдем дальше. Представим себе ребенка, терзаемого одиночеством и одержимого страстным желанием вырваться из этого одиночества, да к тому же обладающего совершенно невероятным врожденным даром. Такой ребенок вполне способен отыскать в слоистой материи космоса одну-единственную щелочку и прорваться сквозь нее туда, где мир его мечты существует как осязаемая реальность. А отсюда недалеко уже до того, чтобы переносить в эту вселенную других людей, детей и взрослых, о камнях и цветочных горшках и говорить нечего. Трудно было сделать только первый шаг, решил Картер, остальные дались ей гораздо легче.

Среди бесчисленного множества параллельных миров можно найти то, что тебе по сердцу…

Так Дороти и сделала? И если да, кто возьмется с уверенностью сказать, какой мир реальный, а какой нет? Наверняка и в том, и в другом можно умереть с одинаковой легкостью… Нет, это не критерий.

Да и какая, в сущности, разница? Для Картера реален тот мир, из которого его выдернули, мир, где он имел положение, индивидуальность и личную цель. Мир, который он любил и куда был твердо намерен вернуться. А этот другой мир, совершенно независимо от того, насколько он реален внутри своей собственной пространственно-временной среды, не более чем мир мечты — мир, откуда ему следует как можно скорее сбежать. Вопреки логике своих ощущений, он должен признать его несуществующим — покинув или каким-то образом уничтожив.

_Уничтожив…_

Он внимательно пригляделся к Злыдню. Неудивительно, что этот тип показался ему таким знакомым!

В сознании мелькнул отблеск воспоминания о том, как несколько недель или, может быть, даже месяцев назад он видел фотографию этой самой физиономии, а под ней нравоучительную подпись.

Да. Бульварная газетенка. Он заметил ее, проходя мимо газетного стенда на 53-й улице, сразу за Мэдисон. Что-то заставило его остановиться и бросить пристальный взгляд на фотографию, занимающую большую часть первой страницы. «ЭТОТ ЧЕЛОВЕК САМ ПОГУБИЛ СЕБЯ» — вот что было под ней написано.

Далее следовало объяснение, изобилующее газетными штампами; вот, дескать, что может случиться с тем, кто не работает, спит в подворотнях, не питается как положено и беспробудно пьянствует. «Даже самые стойкие врачи и медицинские сестры отводят взгляд от этого ужасного существа, когда-то бывшего человеком».

И тем не менее фотография предоставляла всем желающим возможность увидеть именно это ужасное существо, когда-то бывшее человеком. Он лежал на носилках в переулке, где его нашли; зрелище относилось к разряду тех, которые не скоро забудешь.

Самое ужасное, что этот человек был еще жив. Пустой, ничего не выражающий взгляд, устремленный в объектив камеры. На лице и теле ни ран, ни крови — вообще ничего, кроме грязи, и все же возникало ощущение, что этот человек упал с десятого этажа или был сбит автомобилем, мчавшимся со скоростью девяносто миль в час, — однако почему-то не умер. Точнее, умер, но не совсем, только отчасти.

Тело цело, глаза открыты, человек жив — вот все, что о нем можно было сказать. При взгляде на фотографию возникала мысль о сложной органической смеси, которая должна была стать живым существом, но почему-то не стала. По сравнению с абсолютной бессознательностью этого, с позволения сказать, «человека», кататония казалась в высшей степени активным состоянием.

Согласно заметке, именно в таком виде его нашли в переулке, доставили в городскую больницу и десять часов доктора бились над ним, пытаясь вывести из этого состояния. Тщетно. Никакой реакции.

Картер хорошо запомнил фотографию. На ней был изображен Злыдень.

Возможно, в этот самый момент в одной из больниц Грен-вилла испуганная, борющаяся с дурнотой Лия смотрит на другое тело, имеющее отдаленное сходство с неким Картером Брауном, но в одном важном отношении в точности напоминающее ту давнишнюю фотографию. Тело едва живое, не реагирующее ни на какие раздражители, способное лишь просто существовать — поскольку его сознание находится в другом месте.