— Тебе наплевать на науку и все с нею связанное, — ровным тоном ответил Гарт, хотя его охватывала все большая ярость, особенно после того, как ему напомнили, что он повторяется, чего любой профессор боится как огня. — Ты опубликовал ложь, потому что от высокомерия, похожего на безрассудство, решил, что знаешь истину, знаешь, вопреки данным экспериментальных исследований, которые свидетельствуют о том, что ты неправ.
— Нет, прав! Профессор, я прав! Вы же сами были так взволнованы… а теперь мое открытие принесет славу вам и вашему институту… вы станете знамениты! Может быть, даже получите Нобелевскую премию!
При этих словах Гарта охватило презрение.
— Вчера вечером я звонил Биллу Фарверу в Беркли. Он, как и ты, занимается этими проблемами. Помнишь, мы говорили об этом? Он со своими помощниками пришел к выводу, что генов должно быть по меньшей мере два, а, может, и больше… — Он принялся подробно рассказывать об остальных гипотезах и экспериментах, тщательно подбирая слова, чтобы у Лу не оставалось ни малейших сомнений в его правоте. Когда он умолк, Лу смотрел невидящим взглядом мимо него, в окно. Лицо его застыло, скулы ввалились, словно он постарел за то время, что слушал Гарта.
— У меня не было никаких данных на этот счет, — пробормотал он. — Ни на одном из этапов эксперимента не было ни одного симптома…
— Нет, симптомы были, и мы о них говорили, — бесцеремонно перебил его Гарт. — Просто ты решил пойти другим путем.
— Все ученые так поступают. — Лу бросил на Гарта взгляд, в котором читалась едва ли не мольба. — Мы сами решаем, на что обращать внимание, а на что — нет. Я сделал то же самое, что и любой ученый. Профессор, я ведь могу использовать выводы, к которым пришел. Мне, пожалуй, не понадобится много времени, чтобы начать все сначала и разработать новый подход к решению проблемы. Я знаю, что могу найти ответ и дать сто очков вперед ребятам из Беркли. Я знаю больше, чем они…
— Ничего ты не знаешь, черт бы тебя побрал! Ты умный человек, Лу, но тобой движет высокомерие, честолюбие и страх, а перед этим пасует даже самый гибкий ум. Ты прав, мы сами решаем, на чем сосредоточить свое внимание, но делаем это не тогда, когда работа только начинается, а тогда, когда уже есть выбор и пора принимать окончательное решение. Ты спешил и сначала решил, что тебе нужно открыть или найти. Потом ты стал подгонять данные своих экспериментов под итоговый результат. А когда они не сошлись и этот номер не удался, ты просто изложил на бумаге фальсифицированные данные анализов проб крови и дал мне на подпись.
— Но я думал… когда снова занялся экспериментом, если не обращать внимания на ошибки, которые я допустил…
— Сама идея, замысел твоих исследований были ошибочны, черт побери! Неужели ты этого не понимаешь? И какое отношение, черт возьми, к этому имеет то, поставил я свою подпись на работе, изобилующей неверными цифрами, или нет? Даже если бы ты был прав и в следующий раз эксперимент окончился удачно, я все равно считался бы научным руководителем и соавтором работы, в которой искажаются факты. Такова награда, которой я удостоился бы по твоей милости после того, как ты вернулся бы в Китай.
Лу прищурился.
— Ничего страшного с вами не случилось бы. Вы знамениты. Все считают вас одним из лучших, к тому же у вас есть институт, семья… словом, у вас есть все. А вот если вы не отправите мою работу в журнал, то лишите меня всего. Я не смогу вернуться домой, мне вообще некуда будет податься. Я не смогу даже устроиться на работу без вашей рекомендации. У меня не будет ничего!
В голосе Лу слышались такие отчаянные, неприязненные нотки, что Гарт не на шутку встревожился и сказал:
— Мне кажется, тебе нужно вернуться в Китай. У тебя есть докторская диссертация, и ты сможешь устроиться там на работу. Возможно, кто-нибудь из наших профессоров даст тебе рекомендацию. Я не буду ни преследовать тебя, ни рассказывать о том, что ты сделал, но, если кто-либо…
— Вы хотите сказать, что собираетесь дать мне письменную рекомендацию?
— Боже правый, после того, что случилось сегодня? Нет, я сказал, что, возможно, ее согласится дать кто-нибудь еще. Если я поеду в Китай, то не буду рассказывать о том, что ты сделал. Но, если меня спросят об этом другие, я не стану лгать.
— Вам необязательно им рассказывать. Вас же никто не будет к этому принуждать.
— Меня будет принуждать наука, моя вера в науку и в самого себя как ученого. Если бы ты это понял, всего этого не произошло бы. — Гарт встал. — Мне нужно идти, я обещал дома, что остаток дня проведу вместе с ними. Вот твоя работа, в ней есть кое-что из того, что можно будет использовать снова, особенно на первом этапе эксперимента. С этой частью ты справился хорошо. И я действительно восхищался тобой. Мне очень жаль… — Он откашлялся. — Мне жаль больше, чем ты можешь себе представить, что ты никогда не станешь таким ученым, каким я тебя представлял.
Лу бросил на него взгляд, полный нескрываемой ненависти. Выхватив переплетенную рукопись из рук Гарта, он вышел из кабинета.
Глубоко вздохнув, Гарт вдруг заметил, что его бьет дрожь. Черт бы его побрал, мелькнула у него мысль. Черт бы его побрал с его жестокостью, глупостью и высокомерием. Но глупость и высокомерие всегда жестоки; Гарт знал это. Просто он не ожидал, что они свойственны юноше, подававшему такие надежды.
Поставив пробирки с пробами крови в холодильник, он закрыл его на ключ и, выйдя из кабинета, запер дверь. На улице он окунулся в плотное жаркое марево. Не успел он дойти до ворот университетского городка, как рубашка с коротким рукавом и брюки защитного цвета стали влажными от пота. Было ощущение, словно он движется под водой. Гарт представил, что он плывет, отбрасывая руками воздух в стороны, чтобы поскорее добраться до дома.
И забудь про Лу, сказал он себе, по крайней мере на время. Забудь про разочарование и свои ошибки, про то, как чуть не потерял из-за этого все. Он не спеша шел по сонным улицам, а дома и деревья, словно вбирали в себя жару. Ему никто не встретился на пути, и Гарт почувствовал себя призраком в пустынном городе. Хотя от бассейнов, из внутренних двориков доносились возгласы, взрывы смеха и плеск воды, а впереди, за несколько кварталов, он заметил неторопливо приближающийся почтовый фургон. Свернув на дорожку, ведущую к дому, он наконец-то отворил дверь, и на него повеяло прохладой. Как здесь хорошо, подумал он. Здесь хорошо всегда.
Он миновал кухню, где миссис Тиркелл хлопотала у плиты, вполголоса напевая песенку, и поднялся на второй этаж. Из комнаты Пенни доносились девичьи голоса. Заглянув в комнату, он увидел Барбару Гудмен и Пенни, усевшихся по-турецки на пол друг против друга, между двух кроваток «Дженни Линд». Они были так увлечены разговором, что не обратили на него внимания. В коридоре, в нескольких футах поодаль, на подоконнике причудливой формы, словно в круглой башенке сидела Сабрина. Ее частично скрывала поставленная посреди ширма. Она поднесла палец к губам. Он тихо подошел и поцеловал ее.
— Ну что, трудно было? — тихо спросила она.
— Грустно и обидно все это. Ты что, подслушиваешь?
— Да. — Она подвинулась, освобождая ему место рядом с собой. — Она так и не рассказала мне о вчерашнем дне рождения, а потом я услышала, как они…
— …механические игрушки, — говорила Пенни. — Знаешь, разные там винтики, колесики и прочая ерунда, а внутри ничего нет.
Барбара хихикнула, но тут же подстроилась под серьезный тон, которым говорила Пенни.
— Но на самом деле они не такие. Выглядят они потрясающе и потом, знаешь, одеваются в такие классные вещи… Мама мне такие ни за что не купит! И делают, что хотят! И никто их не останавливает, не то что нас!
— Знаю. Только… по-моему, на них никто не обращает особого внимания.
— Вот именно! Они такие счастливые… Я хочу сказать, разве тебе нравится, когда тебе то и дело говорят, что делать, когда нужно быть дома, словом, все, что имхочется?
— Ну да, но… ну, знаешь… может, на самом деле всем наплевать на то, что они делают. Наплевать на них самих. Может, их никто и не любит.
