Леон свернул и начал подниматься в гору. Стефани узнала дорогу в Гу — в этом городке они с Максом как-то раз были и обедали. Но прежде чем они оказались среди развалин маленького, почти игрушечного средневекового города, Леон свернул еще раз на узкую дорогу, а потом, резко вывернув руль, покатил по аллее, такой узкой, что по ней едва проходила легковая машина. С обеих сторон вдоль аллеи неприступной стеной стояли деревья, кустарники и виноградники.

У Стефани невольно перехватило дыхание при виде такого буйства красок. И все это было посажено человеком с натурой художника, судя по гармонии линий, цвета и форм. Небольшие участки земли были заняты лекарственными травами, овощами и салатом. Как красивы были высокие побеги савойской капусты, пушистые мизуны, заросли аругулы с белыми цветками, вьющиеся стебли гороха, кружевные листья фенхеля. Эти геометрически ровные участки с дорожками, вымощенными плитами, не оставили и дюйма пространства между изгородью вдоль дороги и домом.

Остановив машину вслед за Леоном, Стефани вышла и, запрокинув голову, стала разглядывать дом. Сложенный из грубо обтесанных, кое-где обветрившихся каменных глыб, он был правильной квадратной формы, в два этажа. На крутой черепичной крыше торчали три трубы. Как на детском рисунке, весело подумала Стефани. Интересно, мелькнула мысль, где это мне раньше приходилось видеть похожий дом, нарисованный ребенком? Но она тут же забыла про это, потому что Леон взял ее руку и подвел к тяжелой деревянной Двери.

— Вход в мастерскую — со двора. Сначала я покажу тебе дом.

Они вошли, и Стефани увидела просторный холл, который тянулся через весь дом до самого выхода во двор. С обеих сторон к холлу примыкали комнаты с высокими потолками, начищенными до блеска каменными полами, марокканскими коврами с бахромой, диванами и креслами, обтянутыми кожей или шерстяной материей с замысловатым рисунком. На стенах были развешены огромных размеров картины — полотна абстракционистов Тапиа и Ротко; гигантских размеров синяя лошадь кисти Ротенберга, рисунки де Кунинга и Морризо.

— Мои любимые художники, — сказал Леон. — Свои картины я в доме не держу.

Выйдя через дверь, ведущую во двор, они оказались перед входом в другое здание, представлявшее собой миниатюрную копию первого. И этот домик тоже был окружен садом и кипарисами. Открыв ключом дверь, Леон отступил, пропуская Стефани вперед. Отойдя в сторону, он наблюдал за Стефани. Она вошла и остановилась посреди комнаты с высоким, в двадцать футов потолком. Сквозь северную стеклянную стену сюда проникал яркий свет. Все помещение было настоящим царством красок: повсюду полотна с нагромождением острых углов и плавных линий, причудливо расставленные стулья, столы, стремянки, мольберты, табуретки и скамьи в краске. С потолка свисали плафоны ламп дневного света, у окна стояли два горшка с цветущими геранями. Из радиоприемника лилась музыка Моцарта: кресло и кушетка были покрыты кусками материи работы Клер Годар. В углу, рядом с вешалкой-стойкой, у которой недоставало одного крючка, — несколько холстов в рулонах, кофейник на небольшой раковине. Столы были завалены книгами, старыми потрепанными иллюстрированными журналами, кипами блокнотов для эскизов. Здесь же теснились банки с кистями и карандашами.

Все стены были увешаны портретами Стефани.

Пораженная, она медленно поворачивалась и всюду видела себя: рисунки углем, несколько уверенных линий, акварели приглушенных тонов, наброски цветными мелками, карандашом, пастелью. Вот она на скалах в Фонтен-де-Воклюз и в лесу недалеко от Сен-Сатюрнина; вот пьет кофе в кафе на открытом воздухе, вот включает лампу в магазине «Жаклин из Прованса», вот читает книгу, вот в раздумье сидит у открытого окна. Леон рисовал ее то анфас, то в профиль, то, словно боясь, что она отвернется, схватывал ее в движении, пытаясь в последнюю секунду запечатлеть ее изображение.

Но на портретах и эскизах — в изгибе губ, наклоне головы, в тенях, застывших вокруг глаз, сквозила затаенная печаль, ощущение чего-то безвозвратно потерянного. Это бросалось в глаза сразу, и это, довлевшее над всем остальным, сумел запечатлеть Леон.

— Я всегда с одним настроением, даже когда улыбаюсь, — задумчиво произнесла Стефани и посмотрела на него. — Правда? Я что, всегда такая?

— Пока что да. Иногда больше, иногда меньше.

Стоя в противоположных углах мастерской, они смотрели друг другу в глаза. Любопытно, мелькнула у нее мысль, как глубоко он чувствует то, что у нее на душе. С той минуты, как она вошла в комнату, он не двинулся с места, и она подумала, какая у него выдержка. Она обратила на это внимание еще тогда, когда они ездили на пикник в Сен-Сатюрнин: он все видел, сидел на одном месте, наблюдая и размышляя, мысленно изменяя то, что видел перед собой, создавая картины силой своего воображения. А когда он брал кисть и принимался рисовать, картина уже была готова в его голове. Ему оставалось лишь перенести ее на холст. Для него это было только делом техники, как для рыбака — умение забрасывать удочку.

— Как ты все во мне замечаешь? Никому это больше не удается: ни Роберту, ни Максу, ни Жаклин…

— Может быть, я просто внимательнее, ведь я люблю тебя.

— Но ты видишь больше, чем другие, и так во всем.

Он улыбнулся.

— Ты права, дело не только в любви. — Закрыв, наконец, входную дверь, он вошел в мастерскую, машинально поднял с пола тюбик с краской, положил его на полку. — Главный закон живописи… мне кажется, писатели могут то же самое сказать о своем творчестве… этот закон состоит в том, чтобы воспринимать все, не анализируя. Главное — раскрыться и жадно впитывать в себя все, как губка. В юности мы слышим только себя и со вниманием относимся только к тому, что задевает нас за живое. Многим не удается достичь даже и этого, несмотря на почтенный возраст. Но всякий, кто хочет посвятить себя творчеству, должен научиться видеть и слышать больше, чем то, что на виду, что очевидно и что касается только тебя самого. Это можно сравнить с тем, что ты сидишь на берегу озера и вдруг видишь, как из воды выпрыгнула форель, чтобы поймать мошку. Когда рыба появилась из воды, ты ловишь себя на мысли: ведь я уже давно видел расходящиеся по воде круги, слабые, но достаточно заметные, чтобы понять, что там форель. И вот начинаешь тренировать глаз, учишься сосредоточивать внимание. И спустя какое-то время начинаешь под спокойной водной гладью угадывать другие миры, которые похожи на видимый мир, но они гораздо сложнее. — Он грустно рассмеялся. — Извини, по-моему, я объясняю не очень понятно.

— Ты объясняешь, как человек, который все время думает о том, что делает, понимает свою работу и любит ее.

— В данном случае, если говорить об этих рисунках, я люблю тебя. Я просыпаюсь ночью и начинаю рисовать тебя. Рисую, когда ем, гуляю в лесу. Или тогда, когда должен был бы работать над картинами, что обещал парижской галерее к сентябрю. И я получаю от этого огромное наслаждение. Возможно, это потому, что всякий раз, когда я беру в руки мелок или карандаш и принимаюсь рисовать, я мысленно представляю себе, что ты сейчас думаешь обо мне.

— Да.

Подойдя поближе к картинам, Стефани стала внимательно рассматривать их, переходя от одной к другой. Вдруг она остановилась перед портретом, написанным маслом — единственным во всей коллекции. На холсте она была нарисована дважды.

— Мои две Сабрины, — сказал Леон.

На картине были изображены две женщины, похожие как две капли воды, только в разных платьях. Они стояли друг к другу лицом, слегка улыбаясь, и были настолько поглощены этим созерцанием, что, казалось, внешний мир для них не существует. Свет падал на полотно под косым углом, отчего казалось, что одна Сабрина освещена солнцем, а другая как бы погружена в тень.

Стефани молча долго рассматривала картину. Не в силах оторвать взгляда от обеих женщин, она почувствовала вдруг такой прилив радости, чуть ли не восторга, что не могла заставить себя отойти от холста.

— Очень странно, — наконец сказала она. — Уверена, я уже видела ее раньше. Но этого не может быть, правда?