— Несмотря на эту безумную историю, одно остается неизменным: я люблю тебя. И буду ждать тебя здесь. Столько, сколько потребуется.

— Но не целую вечность, — пробормотала она.

Он слабо улыбнулся.

— Вечность — понятие относительное. Не знаю, насколько меня хватит. Впрочем, ты права: я не стану ждать, если окажется, что ты не можешь принять решение вернуться ко мне.

Она открыла глаза.

— Я люблю тебя, Леон. И хочу выйти за тебя замуж. Не могу представить себя вновь живущей с Гартом. Но…

— Но Пенни и Клифф. Понимаю. Они такие красивые на фотографиях. Твоя сестра показала их нам так много, что мне уже стало казаться, будто я их знаю.

— Так много, — повторила Стефани, вспомнив потрясение, которое испытала при виде крошечного альбома в кожаном переплете, который Сабрина вынула из сумочки. В нем было двадцать фотографий Пении и Клиффа, на которых они играли, делали уроки, читали, копались в саду, улыбались, корчили гримасы, принимали разные позы. На одной фотографии — Клифф стоит в заляпанной грязью футбольной форме, на другой — Пенни что-то рисует, стоя у мольберта на заднем крыльце, под навесом, на третьей — они и Гарт на велосипедах. Стефани почти не взглянула на Гарта, но не могла отвести глаз от своих детей. Неужели всего за год они так выросли? В их осанке чувствовалось внутреннее достоинство. А позы, горделивая посадка головы говорили о чем-то таком, чему она никак не могла дать определение. Она даже не узнавала вещи, которые были на них надеты. Ей хотелось защитить их, и она внимательно рассматривала каждую фотографию, пытаясь найти нечто такое, что говорило бы, что дети несчастливы или нуждаются в защите. Но тщетно. Они просто излучали благополучие, мелькнула у нее мысль: по всему видно, что им ничто не грозит, они наслаждаются жизнью и любовью родителей. Да и сам дом теперь казался ухоженнее, чем тот, что остался в памяти: он был заново выкрашен, доски на переднем крыльце — заменены новыми и заново покрыты краской, кусты — аккуратно подстрижены. Как много здесь фотографий, думала она, вновь и вновь листая альбом. Большинство родителей довольствуется одной-двумя. Но у Сабрины ведь нет детей. Или, может быть…

Прогнав эти горькие воспоминания, она поцеловала Леона и еще крепче прижалась к нему, словно боялась отпустить.

— Я буду звонить тебе. Я не могу ничего решать, пока мы не будем знать, что ждет нас в Лондоне, но я буду каждый день звонить тебе, обещаю.

— Мы можем улететь сегодня вместе, в самолете есть свободные места. Может быть, лучше…

Но Стефани уже качала головой.

— Я уже говорила тебе, Леон, что нам с сестрой нужно побыть вместе и решить, что предпринять, и никто в этом не может нам помочь. Мы сами впутались в эту историю, и сами должны из нее выпутаться.

— Ты можешь… Может оказаться так, что тебе сложно будет это сделать. К тому же тебе, возможно, угрожает опасность. Если бы ты обратилась в полицию…

— Мы не можем этого сделать. Я же говорила тебе: если мы обратимся в полицию, вся эта история выплывет наружу, и тогда Пенни и Клифф… о, Господи, прочтут обо мне в газетах, увидят меня по телевизору, узнают, что я бросила их… Ты же сказал, что понимаешь это, Леон. Мне самой нужно им обо всем рассказать.

— И когда ты собираешься это сделать?

— Когда буду знать, что сказать. И как.

— Но перед этим ты собираешься начать эту рискованную авантюру в Лондоне, ты и твоя сестра. И это после того, как ты мне говорила, что рискованных авантюр с тебя хватит.

— Но нам грозит опасность. Ты же сам только что сказал. Нам надо это сделать.

— Хорошо, это я могу понять. Но, по крайней мере, позволь мне поехать вместе с тобой. Не знаю, насколько мне удастся защитить тебя, но тебе же может понадобиться помощь. Разве ты можешь сказать наверняка, что вас там ждет?

По радио объявили окончание регистрации пассажиров на рейс.

— Мы будем вести себя осторожно, все будет в порядке. — Она снова поцеловала его. — Я буду звонить тебе. Не забывай, я люблю тебя. Я люблю тебя.

Он обнял ее напоследок.

— Я хочу столько для тебя сделать. Для этого нужно лишь, чтобы ты позволила.

— Знаю. — Она хотела было сказать ему, что тоже мечтает много для него сделать, что они могли бы много сделать друг для друга, но так и не смогла. — Спасибо тебе. Спасибо, что хочешь мне помочь. Прошу тебя, верь мне. Я постараюсь… Я люблю тебя.

Зайдя в салон самолета, Стефани увидела Сабрину: она сидела в кресле рядом с проходом, сложив руки на коленях.

— Я решила, что будет лучше, если ты сядешь у окна. — На небольшом подносе между широкими кожаными креслами стоял бокал с апельсиновым соком. Сабрина подняла его, давая Стефани возможность пробраться на свое место.

— Спасибо. Мне бы хотелось снова взглянуть на Париж, пусть даже сверху, а то в последний раз я видела его очень давно. Как я выгляжу?

Сабрина улыбнулась.

— Как женщина, путешествующая инкогнито.

— Значит, хорошо?

— Ты выглядишь потрясающе. — Накануне вечером они выбрали себе вещи, в которых можно появиться в Лондоне в октябре. Стефани надела прекрасно сшитый серый шерстяной брючный костюм, джемпер с высоким воротом и фетровую шляпу с широкими полями. Шляпу она надвинула на лоб так низко, что поля почти касались очков с затемненными стеклами. Волосы были заплетены в косичку и уложены под шляпу, а макияжем Стефани пользоваться не стала. Сабрина была в темно-красном шерстяном платье, которое она украсила длинной тройной ниткой жемчуга. В руке у нее была накидка в тон платью. Волосы свободно падали на плечи, в отличие от сестры, она была ярко накрашена. — Мы с тобой прекрасно выглядим, — сказала она и вскинула голову, когда к ним подошел стюард с напитками.

— Madame Lacoste, voulez-vouz un jus de fruit о du champaqne?

— Jus, [33]— глядя на него в упор, ответила Стефани. Когда он отошел, она усмехнулась, взглянув на Сабрину, и, понизив голос, перешла на английский. — Он даже не удосужился хорошенько нас рассмотреть.

— Это потому, что мы с тобой выглядим совершенно по-разному, а если и похожи, то самую малость. Но в Лондоне слишком рисковать не стоит. Мне кажется, там нам вообще не стоит появляться вместе.

— Да, пока не почувствуем себя в полной безопасности. И тогда… — Из динамика раздался голос стюардессы, зачитывавшей инструкцию для пассажиров, по-французски и по-английски. Самолет взревел и начал выруливать на взлетную полосу. Стефани наклонилась поближе к сестре, чтобы услышать ее тихий голос. — И тогда я больше не буду Сабриной Лакост.

Сабрина посмотрела мимо нее, в иллюминатор. До этого они молча условились больше не заводить об этом разговор. Сначала нужно, приехав в Лондон, уладить дела, а потом они разберутся в отношениях между собой. Обе они понимали, что проявляют малодушие, но им хотелось провести эти несколько дней вместе, после того как они вновь поняли, что значили друг для друга в прошлом. И что бы мы ни сделали, все может вновь измениться. Мы не знаем, что нам удастся спасти и сохранить.

Самолет взял курс на север, и Сабрина увидела, как под крылом проплывает Париж. Позолоченный купол Собора инвалидов ярко блестел в лучах утреннего солнца, перекрытия Эйфелевой башни отчетливо вырисовывались на фоне бледно-голубого неба. Она думала о Гарте, который был сейчас в Гааге, о том, как он выступает с докладом, вместе с другими учеными принимает участие в семинарах.

— Да, эта конференция, одна из самых представительных, — накануне вечером сказал он ей по телефону. — Хотя мне страшно трудно сосредоточиться на работе. Единственное, чего мне сейчас хочется, — это поскорее встретиться с женой в воскресенье в «Отеле».

Осталось пять дней. Еще пять дней мне быть Стефани Андерсен, женой Гарта, матерью Пенни и Клиффа, хозяйкой дома и художником по интерьеру из Эванстона (штат Иллинойс).

Сена, извиваясь серебряной лентой, покинула пределы Парижа и теперь неторопливо катила свои воды среди зеленых холмов. При виде расстилавшегося внизу пейзажа Сабрина внезапно почувствовала облегчение. Теперь они были свободны. Земля, а значит, и все затруднения в их жизни были сейчас далеко внизу, а они парили в сверкающем, залитом солнцем пространстве, окруженные кожей, гобеленами и блестящим металлом. И они были вместе.