— Поют? А что им остается? Они четыре месяца капли в рот не брали.

Мимо проехала угольная телега — вместо прежнего закопченного трубочиста на козлах восседал опрятный возница в высоком белом воротничке и белом шелковом галстуке.

Мой спутник повел рукой ему вслед.

— Четыре месяца стакан пива в руках не держал. Обратите внимание, какой контраст. Теперь ему работа в удовольствие. Раньше он все вечера просиживал в дальнем углу бара у печи. А теперь, как думаете, чем занимается?

— Даже представить не могу.

— Нагрузит телегу углем и катит за город дышать воздухом. Ах, сэр, вам и прочим, кто еще травит себя ядом зеленого змия, невдомек, каким наслаждением может стать работа, стоит лишь исключить выпивку со всем ее антуражем. Видите вон того человека на другой стороне улицы, с мешком инструментов?

— Да. Это, кажется, водопроводчик?

— Именно. Водопроводчик. Раньше пил горькую — на одном месте и недели не мог продержаться. А теперь его от работы за уши не оттащишь. Приходил ко мне чинить трубу под кухонной раковиной, в шесть вечера еле выгнали. Забрался под раковину и умолял, чтобы ему разрешили остаться: домой, мол, идти даже подумать страшно. Пришлось на аркане вытаскивать. А вот, кстати, и ваш отель.

Мы вошли.

Как же он изменился!

Наши шаги отдавались гулким эхом на каменных плитах безлюдного вестибюля.

За конторкой унылый молчаливый портье читал Библию. При нашем приближении он ее отложил, отметив закладкой и пробормотав: «Левит, книга вторая».

— Можно ли попросить у вас номер на первом этаже? — поинтересовался я.

У портье навернулись слезы на глаза.

— Хоть весь первый этаж, — ответил он, всхлипнув. — И второй в придачу, если хотите.

Я не мог не отметить разительные перемены в его поведении: прежде, стоило только заикнуться насчет номера, портье выходил из себя и обещал мне разве что раскладушку на крыше до вторника, а потом, если повезет, охапку сена в конюшне.

Да, небо и земля.

— Меня накормят завтраком в гриль-баре? — спросил я у меланхоличного портье.

Он печально покачал головой.

— Нет у нас гриль-бара. А что бы вы хотели на завтрак?

— Ну, что-нибудь яичное, — начал я, — и…

Портье пошарил в конторке и вручил мне крутое яйцо в скорлупе.

— Вот вам яичное. Воду со льдом возьмите на том конце стола.

Усевшись обратно, он снова принялся за чтение.

— Поймите, — вмешался мистер Фарисейс, все это время стоявший рядом. — Вся эта канитель с завтраками в гриль-баре — просто-напросто пережиток эпохи пьянства. Никчемная трата времени и никакой пользы. Вы съешьте яйцо. Съели? Ну что, готовы на труд и на подвиги? Что вам еще нужно? Комфорт? Мой дорогой, комфорт погубил стольких… Ох уж этот комфорт! Опаснейший, смертельный наркотик, разъедающий человечество изнутри. Вот, выпейте воды. Теперь вы достаточно подкрепили силы, чтобы приниматься за работу — если вам есть чем заняться.

— Но, — возразил я, — сейчас ведь только половина восьмого утра, все конторы закрыты…

— Закрыты! — воскликнул мистер Фарисейс. — Как бы не так! Теперь все конторы открываются с рассветом.

Дело у меня действительно имелось, хотя и не особенно мудреного свойства — уладить с главным редактором издательства пару несложных вопросов, из тех, которые нашему брату приходится периодически решать. В былые грешные времена на это иногда уходил целый день: за одним только злокозненным «комфортным завтраком» в гостиничном гриль-баре засидишься, бывало, до десяти утра. После завтрака наступает черед сигары для лучшего пищеварения и непременного просмотра «Торонто глоуб» с перепроверкой по «Торонто мейл» — без лишней суеты. Лишь потом можно прогуляться неторопливым шагом в издательство где-то к половине двенадцатого, обсудить, угощаясь сигарой, свои дела с милейшим главой данного предприятия и принять его приглашение на ланч в полной уверенности, что после праведных утренних трудов заслуживаешь небольшой отдых.

Склоняюсь к мысли, что в те недостойные доброго слова дни многим доводилось делать дела именно в таком режиме.

— Сомневаюсь, — признался я мистеру Фарисейсу, — что мой редактор будет на месте в такую рань. Он из породы сибаритов.

— Чушь! — воскликнул мистер Фарисейс. — В полвосьмого и не на работе? В Торонто? Быть такого не может! Где это издательство? На Ричмонд-стрит? Пойдемте, я вас провожу. Я всегда не прочь поучаствовать в чьем-нибудь деле.

— Я заметил.

— Здесь это в порядке вещей, — махнул рукой мистер Фарисейс. — Мы не делим дела на свои и чужие. Пойдемте, вы будете поражены, как быстро все уладится.

Мистер Фарисейс как в воду глядел.

Издательство будто подменили. Повсюду царили расторопность и деловой подход. Мой дорогой друг редактор не просто оказался на месте, он в поте лица, сбросив пиджак, выкрикивал в рупор указания — очевидно для печатного цеха.

— Да! — орал он. — «ВИСКИ» черной краской, прописными буквами, готическим шрифтом, двойного размера, разместите на самом видном месте, а внизу подзаголовок «Сделано в Торонто» — вытянутым курсивом.

— Простите. — Он на секунду прервался. — Сегодня очень большой объем работ у печатников, гоним большой каталог спиртового завода. Стараемся изо всех сил, мистер Фарисейс, — с должным почтением к представителю муниципалитета заверил он, — прославляем Торонто в качестве столицы виски.

— Отлично, отлично, — потирая руки, возликовал мой спутник.

— А ваш контракт, профессор, — скороговоркой объявил редактор, — здесь, у меня, только подпись поставьте. Я вас не задержу, буквально секунду, вот тут распишитесь. Мисс Сниггинс, заверьте, пожалуйста, бог вам в помощь, как там в Монреале, доброе утро.

— Быстро обернулись, да? — спросил мистер Фарисейс, когда мы уже снова стояли на улице.

— Поразительно. — У меня даже голова слегка кружилась. — Получается, я могу еще успеть на утренний поезд обратно в Монреаль.

— Именно. Вы не первый, кто обнаруживает преимущества. Дела делаются в мгновение ока. Те, кто раньше приезжал на целый день, выметаются за четверть часа. Я знавал человека, у которого производительность при новом режиме возросла настолько, что, по его словам, он теперь в Торонто и на пять минут не задержится, даже если ему приплатят.

— А это что же такое? — удивился я, когда на перекрестке нам пришлось притормозить, пропуская кавалькаду. — Что это за подводы? Неужто бочки с виски?

— Они, — с гордостью подтвердил мистер Фарисейс. — Виски на экспорт. Прелестное зрелище! Сколько там — двадцать или двадцать пять подвод? Попомните мои слова, сэр, этот город, с нынешней энергией и работоспособностью, в два счета всех обставит в производстве спиртного и станет северной столицей виски…

— Но мне казалось, — растерянно возразил я, — что с прошлого сентября здесь действует сухой закон, и виски запрещено?

— Экспортного виски, сэр, экс-порт-но-го! — поправил меня мистер Фарисейс. — Мы не ограничиваем и никогда, насколько мне известно, не ограничивали никого в праве производить и экспортировать виски. Это, сэр, чистое предпринимательство, не имеющее к морали никакого отношения.

— Понятно. Но тогда не подскажете ли, что за кавалькада подвод движется им навстречу? Это ведь пивные бочки, если я не ошибаюсь?

— В каком-то смысле, да, — признал мистер Фарисейс. — Но это импортируемое пиво. Оно поступает к нам из других провинций. Возможно, оно было сварено в нашем городе (здешним пивоварням, сэр, нет равных), но грех торговли, — мистер Фарисейс приподнял шляпу и застыл в благоговейном полупоклоне, — ложится на чужие плечи.

Тем временем поток телег поредел, и мы двинулись дальше под разъяснения моего провожатого о разнице между деловыми и моральными устоями, между виски-зельем и виски — источником дохода, которую я в итоге так и не уяснил.

В конце концов я осмелился его перебить.

— И все-таки немного жаль, что вокруг рекой течет пиво и виски, а нераскаявшемуся грешнику вроде меня не отведать ни глотка.