Теперь этот человек начал рассказывать о бегстве от Иоаницы, о перенесенных пытках (в том числе и потере части пальцев на ногах), о страданиях во время отдельных периодов пленения в руках мусульман и наконец о путешествии на Запад. Жанна Фландрская направила своего любовника, чтобы тот переговорил с отшельником, но тому удалось убедить посланца, что он в самом деле является долгожданным отцом графини. Все новые города выступали в поддержку вернувшегося героя, создавая тем самым повод для утверждения независимости Фландрии от Франции и выступления против правления Жанны. Она пыталась возбудить недоверие к самозванцу: бывший канцлер Балдуина не смог узнать его, а сам отшельник не припомнил старого придворного.
Несмотря на заявления сторонников Жанны о смерти Балдуина на поле боя (еще одна ошибка, поскольку, как мы видели, все источники указывают, что он попал в плен), самозванец получил широкую народную поддержку, и Жанна была вынуждена бежать в Париж. Отшельника воспринимали настолько серьезно, что король Генрих III Английский написал ему письмо с предложением возобновить существовавший союз между Фландрией и Англией.
Жанна обратилась за помощью к своему союзнику, королю Людовику VIII Французскому (правил в 1223–1226 годах). Король направил свою тетку Сивиллу, младшую сестру Балдуина, для встречи с претендентом. Она не опознала его — но не призналась отшельнику в этом, а убедила встретиться с королем Людовиком. Еще до этой встречи самозванец прошествовал через Фландрию в императорском облачении, сопровождаемый сторонниками с крестами и хоругвями. Он был полностью уверен в себе, даровал привилегии, посвятил в рыцари десять человек и заверял документы печатью, в которой именовался графом Фландрии и Эйно и императором Константинопольским. Города Лилль, Куртре, Гент и Брюгге приветствовали его, когда он направился в Перонн для встречи с королем.
Людовик принял «императора» с должной учтивостью и начал расспрашивать. Возможно, отшельник был настолько уверен в себе, что не ожидал расспросов, и был плохо подготовлен. Он не мог вспомнить, где и как приносил феодальную присягу за Фландрию отцу Людовика, королю Филиппу, не помнил своего посвящения в рыцари и женитьбы на Марии Шампанской. Его сторонники утверждали, что он отказывался отвечать на подобные вопросы из гордости. Вскоре он попросил об отдыхе и еде. После его ухода несколько церковнослужителей бросились рассказывать, что признали в нем комедианта, некогда пытавшегося выдать себя за графа Людовика де Блуа, также погибшего во время Четвертого крестового похода. Епископ Бюве сообщил, что содержал этого человека в заточении. По словам епископа, он был профессиональным мошенником и потерял пальцы на ногах не от пыток, а отморозив их.
Выйдя из зала, где велись расспросы, самозванец понял, что попал в оборот, и предпочел бежать в Валенсьен. Многие из знатных сторонников отвернулись от него, хотя бедняки продолжали говорить о своей преданности и готовились силой оказывать сопротивление Жанне. Тогда отшельник бежал в Германию, а оттуда на юг в Бургундию, где был пленен и отправлен к Людовику. Французский король нашел происходившее в Перонне весьма забавным и передал пленного Жанне, предлагая пощадить его. Жанна была настроена более серьезно, а потому после допроса в Лилле узника приговорили к смерти. Его заставили признаться в том, что на самом деле он был комедиантом, и пригвоздили к позорному столбу между двумя собаками. Затем его предали пыткам и повесили, а тело посадили на кол в окружении вооруженной стражи. Толпа так и не согласилась признать, что он не был Балдуином, и обвинила Жанну в убийстве отца.
В нынешние времена анализ ДНК не позволяет долго продержаться подобным мистификациям. Но в XIII веке отсутствие очевидцев смерти Балдуина вкупе с желанием знати и простолюдинов противостоять проводимой Жанной профранцузской политике привело к длительному успеху самозванца. Реальный же Балдуин Константинопольский скончался за тысячи миль от дома в руках жестокого и неумолимого короля Болгарского.
История с воплощением Балдуина Фландрского является одним из наследий Четвертого крестового похода. Но, пожалуй, самой интересной и драматичной была реакция Иннокентия III на взятие Константинополя. В течение всей кампании он с нарастающей тревогой следил за тем, как его величественное начинание (а в качестве главы католической церкви он нес за него полную ответственность) меняло направление сперва в сторону Зары, затем к Корфу и, наконец, к Константинополю. Он видел, как цинично замалчивалась папская булла об отлучении от церкви — высшая мера папского наказания. И все же он продолжал твердо надеяться, что ядро крестового похода сможет стряхнуть с себя парализующее бремя долга венецианцам и сможет направиться на помощь Святой Земле. Иннокентий пытался сохранить равновесие между свой ролью в качестве лидера католической церкви и необходимостью принимать в расчет практические нужды экспедиции. Бывали случаи, особенно в отношениях с венецианцами, когда он чувствовал, что должные границы пересечены — и все же понимал неизбежность некоторой гибкости, способной предотвратить развал всего предприятия. Наряду с этими противоречиями возникали проблемы, связанные с расстоянием и трудностями доставки посланий. Временами папа римский мог только пассивно выслушать новости и, если крестоносцы действовали по собственному усмотрению, как-то реагировать на события, но не направлять их.
С самого начала Иннокентий продемонстрировал свое неприязненное отношение к любым нападениям на христианские земли. Однако его оговорка, позволявшая подобные действия в случае необходимости, неизбежно оставляет у нынешнего читателя ощущение некоторой двусмысленности. Он пытался сформулировать определенные гарантии, требующие позволения папского легата на совершение таких действий, но зачастую поступки священнослужителей, участвовавших в экспедиции, вызывали у папы крайнее огорчение. Учитывая это, равно как и стремление венецианцев игнорировать угрозу отлучения от церкви при Заре, можно предположить, что создание потенциальной лазейки в запрете на нападения на христианские земли оказалось весьма опрометчивым поступком.
Стремление Иннокентия вернуть Святую Землю являлось настолько всеобъемлющим, что его приоритеты были очевидны. Но все же интересно, какие чувства охватили его при известии о завоевании Константинополя. Он подвергал греков критике за отказ поддержать крестовый поход в 1198 году. Ему было известно о нарушении обещаний, данных уроженцам Запада, а также об убийстве императора, которого он некогда отказался поддержать. Именно Иннокентий, в отличие от многих других средневековых пап, придавал чрезвычайно большое значение папской власти, простиравшееся над всеми церковным и мирским сферам жизни. Несомненно, возвышение Рима над еретической греко-православной церковью не могло не быть его целью. [625] На чьей же стороне мог оказаться Господь, обеспечивший победу крестоносцев?
В письме императору Балдуину от 7 ноября 1204 года Иннокентий выражал радость по поводу захвата Константинополя, называя его «величественным чудом». В этом письме, как и в том, что было направлено 13 ноября духовенству крестоносной армии, он представлял эти события как передачу господом Византийской империи «от гордых — смиренным, от непокорных — послушным, от раскольников — католикам…»По его словам, это «было сотворено Богом и нам представляется чудом». [626] Иннокентий был удовлетворен и как знак особого благоволения дал Латинской империи папское покровительство. Он провозгласил сохранение завоеванных земель достойным отпущения грехов (то есть приравнял к крестовому походу на Святую Землю). Другими словами, он использовал фундаментальную часть концепции крестового похода, защиту христианских земель, для обеспечения сиюминутных надобностей императора Балдуина. И все же, должно быть, слишком наивно представляя необходимую для укрепления новых завоеваний работу, папа Иннокентий по-прежнему думал, что крестовый поход сможет продолжить движение на Левант.
