Признав в конце концов поражение, Рейлли снова поднял спинку кресла и принялся листать книжку, купленную в аэропорту. Было очевидно, что, как обычно, он не сможет заснуть. Лэнг отлично отдавал себе отчет в том, что привычка бодрствовать во время полета совершенно бессмысленна. Если на высоте 37 000 футов случится что-нибудь серьезное, он не сможет поделать ровным счетом ничего, и неважно, будет он спать или сидеть с открытыми глазами.

Рейлли углубился в чтение, надеясь, что оно на некоторое время отгонит мысли об Ионе Уизерсоне-Уилби.

Поставив на пол единственный чемодан, Лэнг полез в карман за ключом от своей квартиры. Он хотел принять душ, переодеться и отправиться в приют для животных, где его нетерпеливо ждал Грампс, по всей вероятности, самый уродливый пес в мире.

Лэнг никак не мог понять, почему собака всегда так стремится покинуть это немыслимо роскошное, по собачьим меркам, жилье. Тем более что за каждое свое недолгое пребывание там он всегда поправлялся на фунт-другой.

Лэнг нащупал связку ключей. Привычным движением вставил ключ в замок, повернул его и толкнул дверь.

И тут же ощутил резкий запах газа и отчетливо услышал щелчок, больше всего похожий на звук, который издает зажигалка в руках курильщика, намеревающегося зажечь сигарету. Может быть, он увидел вспышку кремня, или ему показалось, но, так или иначе, она была.

Инстинктивно он подался назад и дернул дверь, закрывая ее. Но недостаточно быстро.

Взрыв полыхнул жаром, как раскаленное огненное чудовище, и попытался поглотить его, но лишь швырнул через холл и вмазал в противоположную стену с той же легкостью, с какой ребенок отбрасывает надоевшую тряпичную куклу.

Он уже не услышал хруста, с которым ломались его собственные кости.

Лэнг умер.

В этом просто не могло быть сомнений.

Ведь иначе его не могли бы навещать люди, которых давно уже не было на свете.

С другой стороны, у мертвых ведь ничего не должно болеть, верно? А его боль и не думала прекращаться. Порой у него болело и горело огнем все тело, порой ему удавалось определить, что болит нога, или рука, или спина. Боль всегда была красной, она затуманивала его и без того тусклое зрение, словно завеса страдания, отделявшая его от остального мира, в котором он пребывал, — то ли реального, то ли эфемерного.

Единственной реальностью была боль. Она накатывалась и отступала, словно медленно сменяющиеся приливы и отливы. Иногда Лэнгу удавалось приподнять голову над ее поверхностью, и тогда он видел слепящий вселенский свет и чувствовал, как нестерпимые муки вновь смыкаются над ним. Она представляла собой безликую, беззвучную алость. А потом его вновь утаскивало в теплую, сырую потустороннюю черноту, о которой он с каких-то пор стал думать как об утробе — место, где не было никаких дурных ощущений, только благодатное тепло и такое чувство, будто он парит в космосе.

Там Лэнг и встречался с умершими.

Как в лихорадочном бреду, он видел свой отсек в здании франкфуртской станции Управления — мрачном прокопченном доме напротив железнодорожного вокзала, где прошла основная часть его служебной карьеры. Он окончил колледж и получил звание бакалавра гуманитарных наук, которое могло бы пригодиться лишь в том случае, если бы он решил всерьез учиться дальше и потом заниматься наукой и преподаванием. Когда он принялся искать работу, предложение Управления показалось ему очень заманчивым — рыскать по темным закоулкам восточноевропейских городов и раскрывать козни очаровательных шпионок…

Но вышел из него не Джеймс Бонд, а скорее Дилберт [5].

После нескольких месяцев подготовки Лэнга распределили не в оперативники, а в стратегическую разведку. И обязанности его заключались не в блестящих волнующих похождениях, а в ежедневном внимательном просмотре восточноевропейских газет и телепрограмм. Ему не приходилось бывать на вражеской территории — если не считать одного случая.

А потом он познакомился с Дон, женщиной, которая стала его любовью, его истинной подругой и единственной женой. После падения Империи зла [6]бюджет Управления сразу же сильно урезали, что повлекло за собой сокращение штатов. Впрочем, Дон очень радовалась тому, что он вышел в отставку и поступил на юридический факультет. С его стороны тут не было никакой жертвы. Он с готовностью пошел бы даже в ад, попроси она его об этом.

Вскоре его практика начала набирать обороты, а Дон, напротив, стала чахнуть. Она потеряла аппетит, стала быстро худеть и в конце концов отправилась к врачу — за смертным приговором. Лэнг день за днем наблюдал, как умирала женщина тридцати с небольшим лет; прошло немного времени, и стремительно разраставшиеся метастазы превратили ее в сморщенную старуху с хрупким скелетом, обтянутым сухой кожей, и крючковатыми, похожими на птичьи, лапами вместо рук. Он проводил рядом с нею все время, какое только мог урвать у прочих дел, давал ей обещания и строил планы, которым, как они оба отлично знали, не суждено было сбыться.

В момент смерти Лэнг сидел рядом с ее кроватью, и ее похолодевшее лицо дрожало и изламывалось в потоке слез, которые он не пытался сдерживать.

Дыра, в которую он рухнул тогда, была столь же черной, как и та, в которой он тонул сейчас.

Но Дон была рядом с ним. Не тот жалкий скелет, каким она была в последние дни, а красавица с идеальной фигурой, на которой он когда-то женился. Она что-то шептала, склонившись к его уху, сочувствовала его боли и не хотела расставаться с ним.

И ему тоже хотелось остаться вместе с нею.

Еще его навещали Джанет, его сестра, и Джефф, ее приемный сын. Они оба тоже были мертвы — их убили в Париже. Через пустоту до него доносился ее хохот и насмешки над непоследовательностью жизни. Джефф, как обычно, носил на голове бейсболку козырьком назад и был одет в мешковатые шорты, достававшие почти до щиколоток. Лучший друг Лэнга десяти лет от роду, постоянный соучастник в мятежах против установленного порядка.

Они оба совершенно явно были рады его видеть. Неужели мертвые способны радоваться?

И еще ему являлись живые люди. По крайней мере, он думал, что они живы.

Они приходили только в те моменты, когда Лэнг приподнимал голову над темной бездной, когда ему было так больно, что он еле различал их сквозь почти сомкнутые веки, которые не в силах был разомкнуть, и вовсе не слышал, хотя ему казалось, что губы у них шевелились, а значит, они что-то говорили.

Он был почти уверен, что некоторых из них вовсе не было здесь.

Фрэнсис, чернокожий священник, к приходу которого некогда принадлежала Джанет, и лучший друг Лэнга вероятнее был здесь, нежели не был. Увы, его молитвы принесли Лэнгу не больше пользы, чем Джанет и Джеффу. Но Лэнг ценил заботу Фрэнсиса, хотя посещение больных, скорее всего, входило в число многочисленных обязанностей священника.

Сара, секретарь Лэнга, приходила не так часто, за что Лэнг был ей признателен. И в первый, и во второй визиты она разрыдалась, да так, что женщине в белом пришлось увести ее. Во время следующих посещений она пыталась что-то говорить, но Лэнг ничего не слышал. Он смутно сознавал, что у него есть офис и адвокатская практика, которая требует определенного внимания, и что Сара, вероятно, приходит оттуда и туда же возвращается, но все это было, как ему казалось, очень-очень далеко от черных приливов, в которых он тонул.