Отец Симон наконец-то нашел ключ.

Собственно, не то чтобы именно нашел — скорее позаимствовал, взял без ведома хозяина и держал столько времени, сколько потребовалось для изготовления копии. Между прочим, это обошлось ох как недешево.

Лишний повод подозревать этого самого Буонарроти.

С какой стати простому ремесленнику, какому-то там живописцу пожаловали комнату с таким затейливым замком в двери? Пресвятой отец чрезмерно мирволит и другим ремесленникам, работающим на строительстве новой ватиканской базилики Святого Петра. Но таких сложных ключей нет ни у кого. Впрочем, мало у кого из них вообще есть ключи.

Действительно, зачем плотникам, каменщикам и прочему сброду запирать свои комнаты? У простолюдина может быть разве что запасная рубаха да овчина для защиты от непогоды, но мало кому из них придет в голову запирать свои «богатства» на ключ.

А вот Буонарроти не такой. Пять лет назад взял да и сбежал из своей жалкой мастерской на пьяцца Рустикуччи — место отнюдь не из тех, где селятся уважающие себя люди, — во Флоренцию. И вернулся, чтобы вновь заняться брошенным делом, лишь после оживленной переписки и личного требования самого папы Юлия II. И папа, вместо того чтобы примерно покарать наглеца, облагодетельствовал его особыми привилегиями.

А ведь Буонарроти, во-первых, известен вовсе не как живописец, а как скульптор.

Во-вторых, этот тип самого дурного нрава. Не он ли когда-то, еще будучи простым учеником, рассорился со своим учителем, знаменитым Гирландайо? Да и теперь не желает ни единого доброго слова сказать о прославленном Рафаэле, главном зодчем всего строительства. И что вовсе неслыханно — вместо того чтобы благоговейно принимать наставления от Его святейшества, он даже не просто возражает, а дерзает кричать и скандалить.

А ведь вспыльчивость Юлия известна всему свету. Наверное, добрая половина обитателей Ватикана сможет в любой момент похвастаться синяками, а то и шрамами от палок, которыми Его святейшество щедро награждает тех, кто ему не угодит. Так почему же он все спускает с рук этому маляру — взять хотя бы тот случай, когда он в буквальном смысле швырял с крыши брёвна в помазанного наместника Бога на земле?

И конечно же нельзя закрывать глаза на то, как верует, а вернее, не верует Буонарроти. Этот человек утверждает, что талантом своим обязан не Всеблагому Господу, а расположению планет на небе в день его рождения, тридцать восемь лет назад. Такие разговоры не подобают доброму христианину, а вот для язычника — в самый раз. К тому же у отца Симона всегда оставалось ощущение, что этот человек знает больше, чем говорит; что он обладает какими-то особыми знаниями, почерпнутыми не из церковного толкования Священного Писания, а из других источников — запретных, приобщение к которым и отвращало его от церкви. Если бы не Юлий, который отводил ему такую важную роль в своих планах, он давно уже познакомился бы с инквизицией.

Все это, взятое вместе и порознь, укрепляло подозрения отца Симона, и в конце концов он решил сделать дубликат ключа.

Он принадлежал к Конгрегации Преподобного собора Святого Петра [1], обеспечивающей практически все бытовые потребности Ватикана, так что никто не заподозрил бы неладного, увидев отца Симона в коридорах верхнего этажа восточного крыла базилики, где были поселены многие из мастеров, занятых на строительстве. Он имел доступ к любым помещениям.

Тем не менее отец Симон приостановился, немного не дойдя до нужной комнаты, и пристально всмотрелся в полумрак длинного коридора, куда почти не проникало яростное солнце римского лета. И лишь удостоверившись, что в этой части коридора никого нет, он вставил ключ в замочную скважину, немного повозился и распахнул дверь.

В первый миг он не увидел ничего необычного. У одной стены небольшой очаг, у другой — кровать. У изножья кровати стоял дубовый сундучок, обитый толстыми полосами меди; туда художник, несомненно, ежемесячно складывал по десять дукатов — грабительскую плату, которую он вытребовал у Его святейшества. Грубо сработанный стул, стол, заваленный кистями, горшками с краской и ступками для растирания пигментов.

А потом он замер, не веря своим глазам. Фигуры, изображавшие…

По спине отца Симона пробежали мурашки. Нет, это попросту не могло быть тем, о чем он подумал.

Не могло.

А если все же могло, то этот человек был в лучшем случае еретиком, в худшем же — демоном. Этот человек, который всегда называл себя лишь по имени — Микеланджело.

Мухаммед Альф аль-Салман и его брат Хассам Мустафа жаждали мести. И не только потому, что этого требовала фамильная честь: искренняя скорбь по убитому отцу превратилась у них в ненависть, тлеющую, словно уголья костра.

Но прежде всего — сабах, мягкая плодородная земля, которую необходимо добавить в сухой и безжизненный песок, чтобы на нем смогли взойти и вырасти посевы. Ради него они приехали сюда на двух старых верблюдах и принялись измельчать почву вокруг большого валуна.

Вдруг острое, как кинжал, лезвие мотыги Хассама наткнулось на что-то куда менее податливое, чем земля, но не столь твердое, как камень. Братья опустились на колени и принялись разгребать землю руками. Вскоре в яме показалось широкое горло глиняного горшка.

Хассам разогнулся и тщетно попытался стряхнуть с бороды пыль еще более пыльной рукой.

— Брат, неужели Аллах решил явить нам свою милость? Вдруг там сокровище? Сам подумай — что еще стали бы закапывать под скалой?

Мухаммед тоже выпрямился и сел на пятки. Как старший, именно он должен был принимать важные решения.

— А если там джинн?

С младенческих лет они вдоволь наслушались сказок о том, как в незапамятные времена герои заключали в кувшины побежденных злых духов. А тем глупцам, кому довелось потом освободить духа из заточения, оставалось потом горько сожалеть о своей опрометчивости.

Хассам перепачканным в земле узловатым пальцем указал на пятно совсем рядом с запечатанной горловиной:

— Посмотри, старший брат, там трещина. Если даже там и сидел джинн, то он давным-давно сбежал.

Мухаммед некоторое время обдумывал его слова. Да, пожалуй, джинна можно не бояться. Кто знает — вдруг и впрямь там сокровища? Поднявшись на ноги, он точным ударом мотыги снес верх горшка.

Обоим сразу стало ясно, что там нет ни джинна, ни сокровищ. В горшке оказались какие-то кожаные свертки. Тринадцать штук. Надежда на богатства исчезла так же быстро, как и вспыхнула. Братья принялись разворачивать свертки и в каждом обнаруживали хрустящие свитки папируса.

— Ничего не могу прочитать, — пожаловался Хассам, разглядывая лист, испещренный потускневшими, еле различимыми письменами.

— Еще бы, — фыркнул Мухаммед. — Ты же не умеешь читать.

— Но эти буквы совсем не похожи на те, которые я видел на рынке. Наверное, язык какой-то другой.

Мухаммед внимательно огляделся, но не увидел ничего, кроме однообразных сгорбленных барханов и растрескавшихся скал.

— Старые, очень старые бумаги.

— А ведь за старые вещи, бывает, дают много денег.

— Такие старые вещи запрещено оставлять у себя.

Оба не раз слышали о том, как такие же простые бедуины, как они сами, находили что-нибудь очень старое, но прежде чем они успевали отыскать подходы к каирским торговцам антиквариатом, находки попросту отбирали.