— Мне некогда, — сказал он, — жениться — не лапти ковырять.
Вершина его не удерживала и распрощалась с ним холодно. [13]Она была в жестокой досаде: все еще была до этого времени слабая надежда пристроить Марту за Передонова, а себе взять Мурина, — и вот теперь последняя надежда исчезла.
И досталось же за это сегодня Марте! Пришлось поплакать.
* * *
Передонов вышел от Вершиной и задумал закурить. Он внезапно увидел городового, — тот стоял себе на углу и лущил подсолнечниковые семечки. Передонов почувствовал тоску «Опять соглядатай, — подумал он, — так и смотрят, к чему бы придраться».
Он не посмел закурить вынутой папиросы, подошел к городовому и робко спросил:
— Господин городовой, здесь можно курить?
Городовой сделал под козырек и почтительно осведомился:
— То есть, ваше высокородие, это насчет чего?
— Папиросочку, — пояснил Передонов, — вот одну папиросочку можно выкурить?
— Насчет этого никакого приказания не было, — уклончиво отвечал городовой.
— Не было? — переспросил Передонов с печалью в голосе.
— Никак нет, не было. Так что господа, которые курят, это не велено останавливать, а чтобы разрешение вышло, об этом не могу знать.
— Если не было, так я и не стану, — сказал покорно Передонов. — Я — благонамеренный. Я даже брошу папироску. Ведь я — статский советник.
Передонов скомкал папироску, бросил ее на землю и, уже опасаясь, не наговорил ли он чего-нибудь лишнего, поспешно пошел домой. Городовой посмотрел за ним с недоумением, наконец решил, что у барина «залито на вчерашние дрожжи», и, успокоенный этим, снова принялся за мирное лущение семечек.
— Улица торчком встала, — пробормотал Передонов.
Улица поднималась на невысокий холм, и за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.
Вдруг из-за угла послышался блеющий cмех, выдвинулся Володин и подошел здороваться. Передонов смотрел на него мрачно и думал о баране, который сейчас стоял, и вдруг его нет.
Это, — подумал он, — конечно, Володин оборачивается бараном. Недаром же он так похож на барана, и не разобрать, смеется ли он или блеет.
Эти мысли так заняли его, что он совсем не слышал, что говорил, здороваясь, Володин.
— Что лягаешься, Павлушка! — тоскливо сказал он.
Володин осклабился, заблеял и возразил:
— Я не лягаюсь, Ардальон Борисыч, а здороваюсь с вами за руку. Это, может быть, у вас на родине руками лягаются, а у меня на родине ногами лягаются, да и то не люди, а с позволения сказать, лошадки.
— Еще боднешь, пожалуй, — проворчал Передонов.
Володин обиделся и дребезжащим голосом сказал:
— У меня, Ардальон Борисыч, еще рога не выросли, а это, может быть, у вас рога вырастут раньше, чем у меня.
— Язык у тебя длинный, мелет что не надо, — сердито сказал Передонои.
— Если вы так, Ардальон Борисыч, — немедленно возразил Володин, — то я могу и помолчать.
И лицо его сделалось совсем прискорбным, и губы его совсем выпятились; однако он шел рядом с Передоновым, — он еще не обедал и рассчитывал сегодня пообедать у Передонова: утром, на радостях звали.
Дома ждала Передонова важная новость. Еще в передней можно было догадаться, что случилось необычное, — в горницах слышалась возня, испуганные восклицания. Пеpедонов подумал: не все готово к обеду; увидели — он идет, испугались, торопятся. Ему стало приятно, — как его боятся! Но оказалось, что произошло другое. Варвара выбежала в прихожую и закричала:
— Кота вернули!
Испуганная, она не сразу заметила Володина. Наряд ее был, по обыкновению, неряшлив: засаленная блуза над серою, грязного юбкою, истоптанные туфли. Волосы нечесаные, растрепанные. Взволнованно говорила она Передонову:
— Иришка-то! со злобы еще новую штуку выкинула. Опять мальчишка прибежал, принес кота и бросил, а у кота на хвосте гремушки так и гремят. Кот забился под диван и не выходит.
Передонову стало страшно.
— Что же теперь делать? — спросил он.
— Павел Васильевич, — попросила Варвара, — вы помоложе, турните его из-под дивана.
— Турнем, турнем, — хихикая, сказал Володин и пошел в зал.
Кота кое-как вытащили и сняли у него с хвоста гремушки. Передонов отыскал репейниковые шишки и снова принялся лепить их в кота. Кот яростно зафыркал и убежал в кухню. Передонов, усталый от возни с котом, уселся в своем обычном положении: локти на ручки кресла, пальцы скрещены, нога на ногу, лицо неподвижное, угрюмое.
Второе княгинино письмо Передонов берег усерднее чем первое: носил его всегда при себе в бумажнике, но всем показывал и принимал при этом таинственный вид. Он зорко смотрел, не хочет ли кто-нибудь отнять это письмо, не давал его никому в руки и после каждого показывания прятал в бумажник, бумажник засовывал в сюртук, в боковой карман, сюртук застегивал и строго, значительно смотрел на собеседников.
— Что ты с ним так носишься? — иногда со смехом спрашивал Рутилов.
— На всякий случай, — угрюмо объяснял Передонов, — кто вас знает! Еще стянете.
— Чистая Сибирь у тебя это дело, — говорил Рутилов, хохотал и хлопал по плечу Передонова.
Но Передонов сохранял невозмутимую важность. Вообще он в последнее время важничал больше обыкновенного. Он часто хвастал:
— Вот я буду инспектором. Вы тут киснуть будете, а у меня под началом два уезда будут. А то и три. Ого-го!
Он совсем уверился, что в самом скором времени получит инспекторское место. Учителю Фаластову он не раз говорил:
— Я, брат, и тебя вытащу.
И учитель Фаластов сделался очень почтительным в обращении с Передоновым.
XXII
Передонов стал часто ходить в церковь. Он становился на видное место и то крестился чаще, чем следовало, то вдруг столбенел и тупо смотрел перед собою. Какие-то соглядатаи, казалось ему, прятались за столбами, выглядывали оттуда, старались его рассмешить. Но он не поддавался.
Смех, — тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, — точно прямо в уши ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить и погубить его. Но Передонов не поддавался.
Порою меж клубами ладанного дыма являлась недотыкомка, дымная, синеватая; глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым и навязчиво мучила. Она, конечно, хотела напугать Передонова, чтобы он ушел из церкви до конца обедни. Но он понимал ее коварный замысел и не поддавался.
Церковная служба — не в словах и обрядах, а в самом внутреннем движении своем столь близкая такому множеству людей, — Передонову была непонятна, поэтому страшила. Каждения ужасали его, как неведомые чары.
«Чего размахался?» — думал он.
Одеяния священнослужителей казались ему грубыми, досадно-пестрыми тряпками, — и когда он глядел на облаченного священника, он злобился, и хотелось ему изорвать ризы, изломать сосуды. Церковные обряды и таинства представлялись ему злым колдовством, направленным к порабощению простого народа.
«Просвирку в вино накрошил, — думал он сердито про священника, — вино дешевенькое, народ морочат, чтобы им побольше денег за требы носили».
Таинство вечного претворения бессильного вещества в расторгающую узы смерти силу было перед ним навек занавешено. Ходячий труп! Нелепое совмещение неверия в живого бога и Христа его с верою в колдовство!
Стали выходить из церкви. Сельский учитель Мачигин, простоватый молодой человек, подстал к девицам, улыбался и бойко беседовал. Передонов подумал, что неприлично ему при будущем инспекторе так вольно держаться. На Мачигине была соломенная шляпа. Но Передонов вспомнил, что как-то летом за городом он видел его в форменной фуражке с кокардою. Передонов решил пожаловаться. Кстати, инспектор Богданов был тут же. Передонов подошел к нему и сказал:
