Сознание медленно возвращалось к нему, и вот он снова увидел голые деревянные стены своей комнаты, шкаф, окно, в которое светило солнце, открытую дверь, за которой был бак с нефтью, и маленькую лестницу, ведущую наверх, к маяку. В комнате стоял незнакомый запах каких-то курений и трав. Он хотел было приподняться, но маленькая загорелая рука ласково и настойчиво легла ему на плечо; он услышал знакомый мелодичный голос — теперь в нем звучал девичий смех. Помфри приподнял голову. У его постели, не то присев на корточки, не то стоя на коленях, ждала его пробуждения золотоволосая незнакомка.

Еще одурманенный своими видениями, он спросил слабым голосом:

— Кто ты?

Ее проницательные голубые глаза встретились с его глазами, и в них не было и следа прежней робости. Они светились теперь мягким, ласковым светом. По-детски ткнув себя пальцем в грудь, она сказала:

— Я — Олуйя!

— Олуйя!

Помфри вдруг вспомнил, что, говоря о ней, Джим всегда произносил это слово, но раньше он думал, что так называлась по-индейски ее избранная каста.

— Олуйя, — повторил он. Затем, с трудом подбирая слова на ее родном языке, он спросил: — Когда ты пришла сюда?

— Вчера вечером, — ответила она на том же языке. — Там не было волшебного огня, — продолжала она, указывая наверх. — Когда он не пришел, пришла Олуйя! Олуйя нашла белого господина больного и одинокого. Белый господин не мог встать. Олуйя зажгла огонь вместо него.

— Ты? — переспросил он удивленно. — Нет, это я зажег его.

Она сочувственно посмотрела на него, как будто он все еще бредил, и покачала головой.

— Белый господин был болен, как он может знать? Олуйя зажгла волшебный огонь.

Помфри взглянул на настенные часы, висевшие над кроватью. Они стояли, хотя он завел их перед тем, как лечь в постель. Видимо, он пролежал здесь беспомощный больше суток!

Он застонал и попробовал встать, но она ласково заставила его снова лечь и дала выпить настоя из трав, в котором он ощутил привкус мяты, росшей у реки. Потом она рассказала ему, что Джима, совершенно пьяного, заманили на шхуну, стоящую недалеко от берега, против того места, где несколько человек роют песок. Она не ходила туда, потому что боится плохих мужчин. При этих словах тень былого страха снова мелькнула в ее выразительных глазах. Она знала, как зажигают волшебный огонь: ведь она уже бывала в башне маяка.

— Ты спасла мой огонь, а может быть, и мою жизнь, — слабым голосом сказал он, взяв ее за руку.

Вероятно, она не поняла его, потому что лишь слабо улыбнулась в ответ. Но вот она вскочила, напряженно прислушиваясь, потом испуганно вскрикнула, выдернула руку и выбежала из дому. Он еще не оправился от удивления, как вдруг в дверях появился незнакомец в одежде старателя. Проводив глазами стремительно убегавшую Олуйю, он повернулся к Помфри, окинул взглядом комнату, а потом с грубой и наглой ухмылкой подошел к кровати.

— Надеюсь, я вам не помешал? Вот оказался тут поблизости и решил заглянуть: маяк ведь принадлежит правительству, а я и мои компаньоны — американские граждане, мы налоги платим, на наши денежки и содержится эта штука. Мы пришли сюда от самого Тринидада, ищем в здешних песках золото. А вы тут неплохо устроились: работенка легкая, и кругом полно хорошеньких полукровок!

Наглость этого человека вывела из себя Помфри, ослабевшего от болезни, и он не сдержался.

— Да, маяк принадлежит правительству, — раздраженно сказал он, — и вы не имеете никакого права врываться сюда, не имеете права похищать моего помощника, состоящего на службе у правительства, в то время, когда я болен, и подвергать маяк опасности.

Лицо Помфри налилось кровью, голос звучал глухо, и незнакомец, видя, что он действительно болен, испугался и смутился под этим неожиданным натиском. Он угрюмо пробормотал извинение, попятился к двери и скрылся. Через час появился Джим, удрученный, мучимый раскаянием и угрызениями совести. Помфри был слишком слаб, чтобы расспрашивать или упрекать его, он думал только об Олуйе.

Она не возвращалась. Он быстро выздоравливал на свежем воздухе, благодаря, как он думал, травам, которые она ему дала, — почти так же быстро, как и заболел. Старатели не вторгались больше к нему и не нарушали его одиночества. Когда он стал выходить на берег и греться на солнце, то часто видел, как они работают. Он рассудил, что Олуйя не вернется, пока они не уйдут, и примирился с этой мыслью. Но однажды утром пришел Джим, смущенный и растерянный, вместе с другим индейцем, которого он представил как брата Олуйи. У Помфри возникли неприятные подозрения. Кроме некоторого высокомерия, у этого индейца не было ничего общего с его светловолосой сестрой. Но когда Помфри узнал о цели посещения, его подозрения сменила ярость. Мнимый братец намеревался ни больше ни меньше, как продать Помфри свою сестру за сорок долларов и бутыль виски! К сожалению, ярость Помфри снова взяла верх над благоразумием. В бешенстве ссылаясь на законы, общие для индейцев и для белых, угрожая суровым наказанием за похищение женщины, он прогнал индейца, которого считал самозванцем. Однако, оставшись один, он тотчас понял, что его опрометчивым поступок может помешать девушке прийти, но было уже поздно.

И все же он надеялся, что, когда старатели уедут, он снова увидит ее, и поэтому был счастлив, когда они сняли свой лагерь, разбитый неподалеку от «парильни», и шхуна исчезла. По-видимому, поиски золота оказались безуспешными. Но, придя на место их работ, он был поражен, когда в устье речки обнаружил раскопанные ими полуистлевшие остатки небольшой шлюпки давно устаревшей конструкции. Это напомнило ему его странные видения и вызвало смутное чувство тревоги, которое никак не удавалось преодолеть. Вернувшись к себе, он взял с полки описание старинных путешествий, чтобы проверить, насколько его воображение находилось под воздействием прочитанного. В рассказе о посещении Дрейком здешнего побережья он нашел сноску, которую проглядел прежде. Она гласила: «Адмирал лишился нескольких матросов, которые покинули корабль и, вероятно, умерли голодной смертью на этой негостеприимной земле или погибли от руки дикарей. Однако позднее мореплаватели предположили, что беглецы женились на индианках, и существует легенда, что спустя столетие в этих местах появилось особое племя полукровок, имеющих несомненные признаки англосаксонской расы». Помфри задумался, теряясь среди предположений и догадок. Он решил непременно спросить Олуйю, когда увидит ее снова, почему она боялась старателей: ее страх мог быть просто расовым или же передаться ей по наследству. Но ему так и не пришлось выполнить это намерение. Проходили дни, недели, а Помфри тщетно бродил близ устья реки и около скал — он так и не встретил девушку и, смиряя гордость, обратился с расспросами к Джиму. Тот посмотрел на него с тупым удивлением.

— Олуйя уехала, — сказал он.

— Уехала? Куда?

Индеец махнул рукой в сторону моря, охватывая, казалось, весь Тихий океан.

— Как? С кем? — испуганно и возмущенно спросил Помфри.

— На корабле с белым человеком. Вы сказали, вы не хотите Олуйю, сорок долларов очень много. Белый человек дал пятьдесят долларов и все равно взял Олуйю.

Перевод Б. Каминской

Младший компаньон фирмы «Аптекарские товары Спарлоу и Кейн» в Сан-Франциско рассеянно глядел в окно своей небольшой аптеки на Дюпонт-стрит. С одной стороны ему открывался тускло освещенный неширокий проезд, постепенно переходивший в песчаные пустыри Рыночной площади, с другой взгляд его упирался в наполовину срытую громаду Телеграфного холма. Ему были видны отсветы огней и слышен шум, доносившийся с главной улицы, Монтгомери-стрит, пролегавшей дальше у подножия холма. Крыши домов были окутаны теплой дымкой морского тумана, в котором город покоился летними ночами, убаюканный прохладным дуновением северо-западного ветерка. Была уже половина одиннадцатого, шаги на деревянных тротуарах становились все реже и отдаленней; последняя повозка прогромыхала мимо; ставни по всей улице были уже закрыты, и дорогу проезжающим освещали только красные и синие шары его аптеки. В этот час Кейн обычно шел домой, а его компаньон, у которого в задних комнатах был кабинет и небольшая спальня, приходил сменить его, но сегодня доктор должен был задержаться у больного до половины первого ночи. Ждать предстояло еще целый час. Кейну хотелось спать; таинственное дыхание аптекарских снадобий, смешанные запахи лекарств, пряностей, душистого мыла и фиалкового корня, всегда напоминавшие ему арабские сказки Шехеразады, действовали на него расслабляюще. Он зевнул и, отойдя от окна, прошел за прилавок, снял с полки банку с ярлыком «Glicyrr. glabra» [24], взял лакричную палочку и в задумчивости принялся сосать ее. Не испытав, однако, того бодрящего воздействия, в котором, видимо, нуждался, он столь же привычным движением достал банку с надписью «Yujubes» [25]и, так же задумчиво жуя, вернулся на свое прежнее место у окна.