Кроме того, Северина играет на рояле, аккордеоне, скрипке и годулке — это такой народный инструмент, — сама пишет песни и собирает по деревням старинные народные мелодии, а потом обрабатывает их для Музыкального института. Короче говоря, как написал тот журналист, «Северина Миленкова — незаменимый фактор эстетического воспитания молодого поколения в этом небольшом провинциальном городке» и ведет нас, то есть «колокольчиков», «к широкой дороге большого искусства». А меня, как я уже говорил, она-то и научила петь, хоть я, бывает, заикаюсь и жутко неуклюж.
— Почему ты пропустил вчера репетицию? — спросила Северина. — Кики сказал, ты нездоров. Что с тобой?
«Колокольчики» обступили меня, с уважением разглядывая мою заклеенную пластырем губу. У нас в хоре тридцать три «колокольчика», большинство мальчишек, из них половина учатся в нашем седьмом «В». А солистов четверо, но лучше всех поет Милена с третьей парты. У нее альт.
Заметив, как они смотрят на мою губу, я вмиг потерял решимость: ну как я им скажу, что больше не буду петь с ними? Я даже чуть было не разревелся, но вовремя вспомнил о Лорелее и Росице и обратился к Северине:
— Можно мне поговорить с вами наедине?
— Неужели у тебя такая важная тайна? — рассмеялась она. — Хорошо, идем.
Мы вошли в канцелярию. Северина села на стул, который громко заскрипел под ее ста двадцатью килограммами.
— Итак, в чем дело? — спросила она.
Губы у меня затвердели, как чугунные отливки. Да и проклятые кишки дали о себе знать.
— Я… я хо-хочу в-вам ска-зать, — заикаясь проговорил я, — т-то есть… м-мама п-просила передать… что я ухожу из хора.
— Что? — тоненько пискнула она, будто не расслышала, а у самой-то потрясающий слух, она, по-моему, слышит даже звуки высокой частоты. — Уходишь из хора?!
— Д-да…
— Ничего не понимаю. Папа твой знает об этом?
— 3-знает…
— Ты сам этого хочешь?
— Н-ну… н-не знаю… Наверно.
— А все-таки почему ты хочешь уйти?
— Ну… Не успеваю в школе… По грамматике тройка, по истории пара… И со здоровьем плохо. Мы с мамой сегодня все утро проторчали в поликлинике. Велели есть только вареное…
Северина встала и принялась шагать из угла в угол, отчего все здание зашаталось, как при землетрясении.
— Ты правду говоришь, Энчо? — спросила она.
— Ага! У меня, честное слово, тройка по грамматике, и я должен есть только вареное, что-то с кишечником…
— Но это безобразие! — внезапно закричала Северина, да так зычно, что «колокольчики» прибежали, стали заглядывать через стеклянную дверь. — Из-за каких-то двоек и кишечника уходить из ансамбля! Нет, так нельзя! Это безответственность! — От ее возмущения дом зашатался еще более угрожающе. — Сегодня же иду в горком комсомола и поднимаю скандал!
— Я же не сразу уйду… — прошептал я в панике: ведь если она пойдет в горком, все сразу откроется. — Мама говорит, сперва запишем пластинку в Балкантоне, а уж тогда…
— Ну уж извини! — воскликнула она и бросила на меня свирепый взгляд. — Либо ты с нами, либо без нас. Мы ни на какие сделки не пойдем. Обойдемся без тебя. Незаменимых нет. Можешь уходить. Сию минуту! И чтобы ноги твоей тут больше не было!
Она вся побагровела, так что я даже испугался, не лопнула бы. И бросился к двери.
А за дверью, в коридоре, толпились «колокольчики». Все, включая Милену, смотрели на меня, тридцать две пары глаз сверлили меня, как сверлильные станки, которые делают девятьсот оборотов в минуту…
Я стал спускаться по лестнице. На пятой ступеньке обернулся. Они стояли наверху. Окружили Северину, как цыплята наседку, и молча продолжали сверлить меня глазами. Не в силах этого вынести, я на четвертой скорости помчался домой.
Но прежде чем войти в дом, зашел в кафе, взял стакан сока, вынул из портфеля тетрадь и написал письмо, которое тут же опустил в ящик. Вот что в том письме было:
Здравствуй, дорогой дедушка Энчо!
Пишу тебе, чтобы ты знал, до чего у меня тошно на душе.
Я только что ушел из «Золотых колокольчиков», ты знаешь — это тот ансамбль, где я солистом. Кроме того, похоже, что этим летом я не приеду к тебе, не смогу ни купаться в реке, ни собирать на бахче арбузы и есть их вместе с тобой. Потому что, честно тебе открою, хотя мама запретила насчет этого говорить, это большой секрет, я готовлюсь на киноартиста, буду сниматься в фильме, называется «Детство Орфея». Съемки будут летом, поэтому мы с тобой не увидимся и не придется нам вместе ремонтировать в кооперативе тракторы. И еще хочу тебе сказать, что мама составила программу подготовки в киноартисты, так что у меня не останется времени и для Черного Компьютера, с которым мы создаем Перпетуум мобиле, хотя, кажется, создать такую машину невозможно — мешает закон сохранения энергии, но это неважно. Важны, как говорит Черный Компьютер, битвы, которые ведешь по дороге к цели.
На этом, дорогой дедушка, кончаю, тороплюсь домой, ты ведь мою маму знаешь, если я опоздаю, с ней может случиться инфаркт, а потом она оборвет мне уши. Привет от меня Зеленому утесу.
Твой любящий внук Энчо Маринов.
3. Перегруженный день и образ Орфея
Мама была дома. Сидела в гостиной за столом и перелистывала гору книг. Тут были всякие — толстые, тонкие, с иллюстрациями и без, в кожаных переплетах, новые, старинные… И ноты тоже.
— Энчо, наконец-то! — радостно воскликнула она. — Смотри, что я тебе принесла.
— Что это, мамочка? — уныло спросил я, потому что был жутко расстроен из-за разрыва с Севериной, а также из-за письма, которое послал дедушке.
Смотри, это все об Орфее, — ответила мама. — Исторические исследования, рассказы, романы, легенды… Даже несколько клавиров опер и оперетт, где Орфей главный герой. Вот! — Она стала листать ноты. Опера «Орфей и Эвридика» Глюка, оперетта «Орфей в аду» Оффенбаха. А это книги нашего болгарского автора «Орфей-прорицатель», в ней множество сведений об Орфее.
При одной мысли, что мне придется столько всего прочесть, у меня волосы зашевелились от ужаса. Мама, наверно, догадалась об этом, потому что не засадила меня сразу за все эти книги, а выбрала пять штук — правда, самых толстенных — и положила мне их стопкой на макушку.
— Походи-ка по комнате, сыночек.
Я сперва не понял, чего Лорелея от меня хочет, и она объяснила, что у артистов должна быть грациозная воздушная походка, а для этого надо тренироваться — ходить по комнате со стопкой книг на голове.
Не успел я сделать и шага, как книги попадали на пол, а одна, в кожаном переплете, просто рассыпалась. Лорелею это не слишком расстроило.
— Не бойся, — сказала она, — с библиотекаршей мы договоримся, она моя хорошая знакомая.
Снова водрузила книги мне на голову и заставила шагать взад-вперед сперва по комнате, потом по всей квартире, а под конец и по лестнице вверх-вниз. Я просто выбился из сил.
Продолжалось это мучение целый час — до тех пор, пока книги не перестали падать, а я не научился ходить достаточно грациозно и воздушно, хотя при моей неуклюжести это вовсе не легко. Я рассказал маме о том, что Северина Доминор грозит пожаловаться в горком комсомола.
— Пусть жалуется хоть в Совет Безопасности при ООН! — бросила Лорелея язвительно. (Это словцо я вычитал в «Отверженных» Гюго, очень оно мне нравится, буду теперь почаще его употреблять.) — А что слышно насчет пластинки?
— Вместо меня будет петь кто-нибудь другой. Северина сказала, что незаменимых нет.
— Ха-ха! Еще как есть! — так же язвительно засмеялась мама. — Попробуй замени кем-нибудь Гяурова, например. А? Что из этого выйдет? Чушь и позор!.. Не бойся, скоро твоя Северина приползет сюда и на коленях будет умолять, чтобы ты записался на пластинку, да не тут-то было! А насчет комсомола — ерунда! Когда они узнают, что ты будешь играть Орфея, то запрыгают от радости, ведь ты прославишь наш город не только на всю Болгарию — на всю Европу, весь мир, а заслугу они, естественно, припишут себе… И пожалуйста! Мы не эгоисты, нам важно только, чтобы ты был Орфеем! А теперь послушай, что написано в энциклопедии.
