— Да, уверен, — ответил он.

— Значит, договорились.

Будь что будет. Но моя бдительность не притупится. Пока я здесь командир, я сурово расправлюсь с любым, кто решится вершить самосуд, — пусть даже это будет последним моим приказом перед отправкой в Главный штаб. Завтра я это как следует объясню ототе и его совету.

Может мужчина поступать не так, как диктует совесть, не так, как требуют убеждения, может ли он при этом раздумывать о последствиях? Поступать иначе — значит предавать свою честную мужественность. И я никогда не позволю себе согнуться под бременем страха.

Я прошел через худшее из того, что способен вынести мужчина. Три с лишним года я без вины провел в заключении. Хотя справедливость восторжествовала и я добился освобождения, все долгое время разбирательства я полностью сознавал все стоящие передо мной опасности. По я ни разу не позволил этим опасностям сбить меня с толку, помешать мне искренне и без страха защищать мою невиновность и чистоту. И если я прошел через судебное разбирательство, навязанное мне системой, которую мне никогда не понять, — то буду ли я бояться, если маленькие люди, которых я понимаю чересчур хорошо, здешние маленькие люди вздумают угрожать жизни моей семьи, когда я знаю, что смею рассчитывать на победу в борьбе, — пусть они попытаются осуществить угрозу!

Итак, они требуют, чтобы мою семью выслали из города? Ладно. Пусть приходят, пусть попытаются увезти нас. Я еще не освоился дома, я еще не узнал, кто уговорил Рукеме лгать на меня — без сомнения, это тот, кто три с лишним года назад донес военным властям, что я «сотрудничал с мятежниками». Но если соединить воедино все, что пока вышло наружу, не думаю, что ошибусь, если скажу, что в моей судьбе немалую роль сыграл Тодже Оповуакпо. Так или иначе, может быть, никогда не возникнет необходимости докапываться до истины. Важно то, что сейчас я там, где мне место, и здесь я намерен остаться с моей семьей. Мы будем жить, как все люди, которые свободно ходят по городу и не нуждаются в военной охране. Иначе это была бы по свобода. А без свободы — какая жизнь человеку и его семье? Я не причинил никому зла. Это мне причинили зло. С какой же стати тогда мне нужна охрана?

Нет, так живет только преступник и трус…

Боже, услышь мою молитву! Избавь меня от этого ужаса. Ты был моим единственным защитником три с лишним мучительных года. Охрани меня еще одну ночь!

Но… надо подумать и о другом. Если в этом городе есть еще честные люди, они должны знать, что мои жена — моя вся семья — ославлена несправедливо. Но пятно все равно остается! Вот она грязь, видная отовсюду, как петля на виселице — только просунь в нее голову! И что за жизнь в этом городе предстоит мне и моей семье, если каждый день здесь будет напоминать нам о несмываемом пашем позоре? Что за жизнь — понимать, что каждый палец, каждая шутка, каждый смешок направлены на тебя? Мне не хватает мужества спросить у жены, что случилось. Быть может, мне не под силу будет выслушать ее рассказ. Я еще ни разу внимательно не посмотрел на нее. О, если она позволила двум мужчинам так недостойно воспользоваться собой — никакие обстоятельства ее не оправдают; могу ли я думать о чем-либо, кроме того, что во чреве своем она, наверно, носит росток гнусной связи. А какой мужчина захочет жить, чтобы каждый день видеть перед собой зачатый в мерзости плод позора.

Господи, услышь мою молитву еще один раз! Ты видел, как три с лишним года я переносила худшее из того, что может случиться с женщиной. Слишком грустно и слишком позорно припоминать то, что я видела и испытала. Но по крайней мере ты сохранил мне жизнь, и теперь, к счастью, вернулся мой муж. Услышь мою молитву еще один раз, сейчас мне твоя помощь нужней, чем когда-либо. Все, о чем я прошу, — чтобы он нашел в себе силы понять и простить, я не прошу слишком много.

Если бы только он заговорил со мной. Если бы только он назвал меня по имени и попросил рассказать, что со мной было. Я сама понимаю, что подробности моего рассказа так жалки и недостойны, что выслушать их возможно, только стиснув зубы и набравшись терпения. Что до меня, я найду в себе силы рассказать все как было, со всеми подробностями, даже если придется проговорить до утра.

Я знаю, я верю, что добрый майор постарался утешить его как мог. Но майор не мог знать всего, что случилось. Я была в центре событий, и я лучше всех могу о них рассказать, как бы отвратительно ни звучали мои слова. И поэтому, боже милостивый, дай ему силы назвать меня по имели и попросить рассказать, что со мной было, а потом пусть он поступает со мной, как захочет.

Он не переоделся и не дотронулся до еды, которую я ему приготовила. Уже далеко за полночь, а он все сидит на стуле в гостиной. Я не смею заговорить с ним, ибо не знаю, что это навлечет на меня. С тех пор как мы вышли из армейских казарм, он не сказал ни единого слова. С вечера он сидит на стуле. Недавно он встал, запер все двери и окна в доме, сунул ключи в карман и залил углы дома целым галлоном керосина. И вот он снова сидит на стуле, бесстрастно глядит в темноту, и мне остается только лежать одной на кровати, мучиться, не надеясь заснуть, и в страхе считать каждую минуту.

Господи, если можешь, дай ему силы — только бы он назвал меня по имени, заговорил, попросил рассказать все, что было… Если потом он решит сжечь меня заживо, мне будет радостно умирать, облегчив душу. И если моя последняя радость придет раньше, чем смерть от рук моего мужа, я буду счастлива.

…и папа очень сердится, и связывает мне руки и ноги, и подвешивает меня к потолку на веревке головой вниз, и точит очень большое мачете, и держит его над огнем, пока мачете не раскаляется, как огонь, и папа подносит мачете к моей висящей вниз голове и говорит, сегодня я отрублю тебе голову этим доскрасна раскаленным мачете, и я плачу, и плачу, и плачу, и я прошу пожалеть меня, но он говорит, нет, сегодня я отрублю тебе голову этим докрасна раскаленным мачете, и я спрашиваю, зачем ты хочешь ее отрубить, и он говорит, потому что, когда я вернулся, ты не улыбался мне и не носил меня на закорках, и я умоляю простить меня и говорю, завтра буду носить тебя на закорках и улыбаться, пока у меня рот не лопнет, а он говорит, нет, уже слишком поздно, я должен отрубить тебе голову сейчас, и я плачу, а он идет к маме, она тоже плачет, и он связывает ей руки и ноги и подвешивает ее к потолку на веревке головой вниз, и сам идет к огню и держит над огнем свою правую руку, пока рука не раскаляется, как огонь, и он подходит к маме и больно ударяет ее по щеке докрасна раскаленной рукой, и мама плачет, и плачет, и просит не трогать ее, и я тоже прошу за маму, но он нас не слушает и продолжает бить маму по щекам, и мама плачет, не умолкая, а он поднимает с земли докрасна раскаленное мачете и идет на меня, теперь у него четыре глаза и четыре ноги, каждая нога большая и толстая, как ствол дерева, и он широко раскрывает рот, и я вижу огонь на кончике языка, и докрасна раскаленная рука заносит надо мной докрасна раскаленное мачете…

Ты услышал меня, боже милостивый, но какой ценой я плачу за исполненное желание! Я довольна уже тем, что он назвал меня по имени и сказал мне несколько слов, хотя в этих словах был всего ужасный приказ.

— Огеново! Огеново!

— Ма.

— Ты еще не надел джемпер? А?

— Я надеваю.

— Если ты опять заснешь у стены, я зарою тебя в землю.

— Куда мы идем, ма?

— Молчи и не задавай мне вопросов. Если ты не оденешься, когда мы будем уходить, я потащу тебя голого.

Я довольна уже тем, что он наконец заговорил со мной, но какой жуткий выбор предложили его слова!

наш дом сгорает в большом огне, я оглядываюсь, чтобы увидеть горящий дом, мама дает мне подзатыльник и говорит: не отставай, глупый мальчик, она держит меня за руку, и, чтобы поспевать, я все время бегу, папа не ждет нас и не оглядывается, я не люблю папу, потому что из-за него я не сплю, а мама плачет, и еще папа поджег наш дом. мама, говорю я, я забыл автомат, я хочу его взять, пока он не сгорел. замолчи, говорит она, а то сам с ним сгоришь, папа с нами не говорит, он идет очень быстро и не оглядывается. мой папа плохой человек, луна в небе очень большая и круглая, как очень большой сияющий мяч. я вижу, как на луне человек рубит дрова, мама когда-то давно рассказала мне, что лунный человек рубит дрова за то, что он не послушался бога и не пошел в воскресенье в церковь, поэтому бог наказал его и дал ему топор, чтобы он вечно рубил дрова, и тогда я спросил маму, почему бог такой злой человек, а она сказала, что бог не человек и не злой, он каждый день сидит на большом стуле, пьет дождь и наказывает всех, кто делает злые дела. наш горящий дом уже далеко позади, я хочу оглянуться в последний раз, но мама так дергает меня за руку, что я чуть не падаю, рядом кричит петух, потом слышит шаги и громко лает собака, мы идем в джунгли, много домов уже позади, по дороге мы не встречаем ни одного человека, но лупа светит так ярко, что я вижу все вокруг нас. мы уже почти в джунглях, на опушке джунглей речка, и лунный свет играет на ней, и она словно много-много блестящих рыбок, и они пляшут и выгибают спинки. а папа до сих пор не говорит с нами, и мама тянет меня за руку, и я быстро бегу, чтобы быть рядом с ней. город уже далеко позади, я никогда не увижу ономе, хорошо бы ономе пошел с нами. мама, говорю я, когда мы вернемся. тсс, говорит она, я не знаю, молчи. я не люблю папу, я думаю, он плохой человек. мы уже шагаем по джунглям, когда я поднимаю глаза, я не очень хорошо вижу луну, она светит сквозь ветви, и я слышу, как поет множество насекомых и лягушек. мама как-то объяснила, что они поют потому, что они спят, а пение их храпение, насекомые и лягушки поют громче и громче, а папа идет впереди, все дальше от нас, и я бегу вместе с мамой, которая крепко держит меня за руку, а лунный свет пляшет на многих-многих листочках в кустах, и мы бежим, и деревья бегут мимо нас. вдруг из чащи я слышу голос. стой! кричит он. стой! я озираюсь, но никого не вижу. стой! стой! он кричит еще что-то, чего я не понимаю. стой! мама еще крепче сжимает мне руку и останавливается. она дрожит и тяжело дышит, но папа не останавливается. он идет как шел и даже не оглядывается, когда мы останавливаемся, мама дрожит по-прежнему, я слышу, что кто-то выходит на нас из джунглей, мама хочет бежать. стой! кричит человек, мы его не видим, мама опять останавливается, она крепко держит меня за руку, дрожит и очень тяжело дышит, папа все равно не останавливается. стой же! издалека кричит другой голос, думаю, это он кричит папе. мукоро! вскрикивает мама, мукоро! и она вот-вот побежит к папе, но из-за куста выходит человек и кричит. не двигаться! я стараюсь его разглядеть. стой! снова слышен голос издалека, человек из-за куста подходит к нам и наводит автомат на нас с мамой, я прижимаюсь к маме, потому что мне страшно, и вдруг я слышу выстрелы там, где кричал другой голос. Кр-р-р-р, кр-р-р-р, две очереди, и что-то грохается о землю. мукоро! опять вскрикивает мама, и она выпускает мою руку, и падает на колени, и закрывает лицо руками, и начинает плакать. я гляжу на солдата, я боюсь его. лицо у него очень темное, и от листвы на нем страшные тени, и глаза его как глаза черной кошки…