И я начинаю себя ненавидеть. Я гляжу на себя, и во мне поднимается ярость. Смотри, какая ты дура! Что бы ты потеряла, если бы сказала этому человеку: «нет»? Он совсем не дурак и должен хорошо понимать, — что, если женщина не желает иметь дела с мужчиной, следует уважать ее честь, не говоря уже о гордости. Приходи ко мне туда-то и туда-то — и ты приходишь. Ложись — и ты ложишься с ним на постель. Ты подчиняешься, как больной врачу, без споров. И все это время ты не делаешь ничего, что можно назвать сопротивлением. Тебе не хватает смелости сказать ему пряма в лицо, что то, что он делает, дурно и несправедливо. И не можешь спросить его, как бы он себя чувствовал, если бы просидел три года в тюрьме и, вернувшись, узнал, что все это время его жена продавала себя кому-то за еду и одежду. Боже, как я себя ненавижу! Он вываливает меня в грязи, как ребенок — лепешку, и затем бросает на постели растревоженную неутоленным желанием, на полдороге, как вытащенную наполовину улитку, другая половина которой страдает в раковине. Я ненавижу весь мир и больше всего — себя…
Я шиплю, мотаю головой, и слезинка скатывается по щеке. Я поднимаю глаза и вдруг замечаю: темнеет. Уже запели цикады, и в воздухе запахи ужина от соседских печей.
— Я ухожу. — Я поднимаюсь с постели. — Мне пора.
— Ах, да. — Он спохватывается и тяжело вздыхает. — Иди. Встретимся в другой раз. Я за тобой пошлю, — Он сует руки в карманы халата, достает кошелек и протягивает мне деньги. — Возьми. — Он не глядит мне в глаза. — Ты на них ничего не купишь, по все равно пригодятся.
— Мигво, — говорю я задушенным голосом и преклоняю колени.
— Ничего, ничего. Это пустяки.
Он открывает передо мной дверь — ему явно не терпится выпроводить меня. А я не могу больше видеть его лицо.
— Спокойной ночи, сэр.
— Спокойной ночи. — Он захлопывает за мной дверь.
На миг я задерживаюсь на пороге и осматриваю себя, нет ли на мне следов моего позора. Я делаю шаг вперед. Инстинктивно я гляжу в угол двора, где какала маленькая девочка. Ее уже нет. Зато какая-то старуха пытается затащить в ворота упрямящуюся козу. Она занята своим делом, и я, незамеченная, выхожу на улицу и быстро шагаю домой.
Мне трудно бороться с чувством стыда, к нему примешивается чувство страха, ибо на улице я одна, без защиты. По дороге я вглядываюсь в лица встречных. Быть может, теперь их злоба улеглась? Замечают они мой позор? Уже смеркается. Поток людей превратился в прерывистую струю, а на середине улицы грохочут военные грузовики.
Я подхожу к моему дому — дверь закрыта. Внутри ни света, ни звука. Я останавливаюсь как вкопанная. Мысли, одна страшнее другой, ударяют мне в голову.
К счастью, окно открыто, к счастью, достаточно светло, я могу увидеть, что там произошло. Я заглядываю в дом — о радость! Мое сердце подпрыгивает и становится на свое место. Они в комнате, оба спят. Я обхожу угол и открываю дверь. На кухне я зажигаю керосиновую лампу и вношу ее в комнату. Они не шевелятся, и у меня есть время посмотреть хорошенько на это странное братство. Я бесконечно растрогана. Моего сына нежно прижал к себе человек, во враждебности которого я была так уверена.
А какой он красивый мужчина! В беспечном сне обнажилась культя, которую он нервно старался скрыть, когда вошел в дом. Но его тело — тело истинного мужчины, он счастливо спит, он неспособен напускать на себя хмурый вид и открыт моему тайному взгляду…
Я быстро оглядываюсь. Внутренний голос мне говорит, что так нельзя. Мое сердце достаточно обременено одной позорной встречей с мужественностью, не хватает новых печалей.
— Проснитесь! — Я хлопаю в ладоши. — Я дома.
Он не слышит. Он храпит, приоткрыв рот. Тогда я беру стул и тащу по полу. Медленно он просыпается, я вижу дикое изумление в глазах, старающихся освоиться с непривычной обстановкой. Он закрывает рот и глотает. Он садится и, когда замечает, что я на него смотрю, торопливо прикрывает культю одеждой. В его глазах досада. Я отворачиваюсь — не виновато, но так, чтобы он понял, что на его недостаток я не обратила внимания.
— Когда вы вернулись? — Он говорит запинающимся сонным голосом. И я рада, что он первым заговорил со мной.
— Только что пришла. Вы оба, наверно, давно заснули.
Он поднимается на ноги, придерживая рукой мальчика, чтобы не разбудить. Я вижу, ему нелегко, и спешу на помощь.
— Отойдите. — В голосе его почти угроза.
Я отступаю. Мне сразу понятно, что надо предоставить ему самому управиться с мальчиком, ибо помощь — напоминание о его бесполезности. Мне стыдно. И за короткий миг я понимаю, что за природной грубостью скрывается воля, а не безволие.
— Спасибо вам, — говорю я.
Он что-то ворчит в ответ.
— Надеюсь, мой безобразник не слишком вам надоел. — Я стараюсь разрядить атмосферу.
Зевая, он покачивает головой и стирает с глаз коросту сна.
— Я пойду, — говорит он.
— А не хотите у нас поесть?
— Нет. Спасибо. Уже темно.
— Это верно. — Я гляжу в окно. — Почти комендантский час.
Он смотрит на Огеново и поправляет неловко лежащую ногу мальчика.
— Спасибо. — Я тронута, даже обрадована.
Он кивает:
— Я пошел. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи. — Я вкладываю в слова душу. — Осторожнее в темноте.
Он не отвечает, даже не оборачивается. Я стою в дверях и гляжу ему вслед, темнота быстро глотает его. Какое-то время я всматриваюсь в пустой мрак, куда он ушел, в моей голове бесцельно кружатся неясные размышления. Резкий звук в доме — кажется, это кашлянул Огеново, — и я возвращаюсь к действительности. Я запираю дверь и вхожу в комнату.
Я переношу сына с пола на постель и ставлю рядом лампу. Сажусь на край постели и снова задумываюсь. Теперь мне ясно, в какой я ловушке. Роль моя определилась: потаскуха, любовница Тодже, продающаяся за еду и одежду, может быть, за покровительство и необязательные слова утешения. Но я должна оставаться в этом городе, в этом доме; меня удерживает военное положение и — гораздо больше — желание помочь мужу выстоять, доказать ему, что он не все потерял. Но боже, какой ценой приходится мне платить, какой ценой! Я по выдерживаю и рыдаю.
Мукоро, прошлой ночью ты ко мне приходил во сне. Я сказала, что устала и проголодалась. Ты сказал, чтобы я ни о чем не тревожилась, сказал, что скоро у нас будет все хорошо. Откуда-то ты принес самую мягкую постель в мире, с периной и подушками, набитыми душистой пеной, ватой и орлиным пухом, и сказал, что мастера не пожелали сделать такую самой королеве Англии. Ты ласково положил меня на эту постель, и мое безвольное тело утонуло в нежных тканях, и ты погладил меня и утешил своим поцелуем. Затем ты помчался на кухню и через минуту поставил передо мной огромный дымящийся котелок укодо. В нем так много рыбы и мяса, что почти не было видно бульона. Я сказала, что перед едой хочу помыться, и ты сказал, что нет ничего проще. Не успела я дважды моргнуть, как ты положил меня в большую ванну с теплой душистой водой, намылил меня самым благоуханным мылом на свете и вытер меня полотенцем, достойным принцесс. Ты посадил меня за стол и начал кормить с ложечки. Я съела все, ибо рука твоя была ласковая, а еда очень вкусная. Затем ты снова перенес меня на руках на постель и в один миг спрятал в объятиях, жарких и таких осторожных, как будто я хрупкая, точно птичье яйцо.
Мне было невыносимо тоскливо утром, когда я проснулась и вновь увидела грубую действительность дня. Как бы хотела я спрятаться в нежные ткани сладкого сна! Милый, как мне тебя не хватает! Ты мне нужен, как никогда. Что бы Тодже ни старался для меня сделать, я знаю: это насмешка над тем утешением, которое мне принесло бы одно твое присутствие. Но если то, что он говорит о тебе, верно, значит, мой сон вещий и сбудется и скоро мою жизнь снова благословит твоя забота, твоя любовь. Да, я могу представить себе счастье, когда жизнь возвратится ко мне! Но не заставляй жизнь ждать слишком долго, мой принц! Три года — мучительно долгий срок. Сколько еще я смогу продержаться, если превращусь в игрушку Тодже, если все, что у меня осталось, — бесконечные воспоминания о тебе?
