3 сентября (1686), на день памяти священномученика Анфима, епископа Никомидийского, и с ним мучеников Феофила дьякона, Дорофея, Мардония, Мигдония, Петра, Индиса, Горгония и иже с ними, патриарх ходил в Богоявленский монастырь, что за Ветошным рядом, для досмотру, где строить школу для учения ученикам греческому книжному писанию. А из того монастыря ходил на свой патриарший домовый Житный двор, что за Земляным городом подле Новинского монастыря для досмотру Житниц.
Учеников в это время было греческого писанию 66 человек, словенского книжного писания 166 человек.
— Князь Василий Васильевич, к твоему превосходительству полковник Иван Перекрест снова пришел.
— Рацею новую приготовил ли?
— Сказывают, заново переписал, а уж складно ли получилася, тебе, князь, судить.
— Что это — через тебя, Виниус, передать мне решил?
— Нет, как можно. Ответу остался в приемной ждать. С сыновьями обоими.
— Глуп, хохол, куда как глуп. Ко двору московскому из Малороссии тащиться, а рацею сочинил для государей Иоанна Алексеевича да Петра Алексеевича, будто государыни-правительницы и в помине нет. Вот теперь и ломай голову, как дело исправить. Не могу же в таком виде государыне доложить.
— Тогда уж ждать полковнику разрешения своих дел не придется. Разгневается государыня, не иначе разгневается.
— Ну, вот теперь другое дело: и рацея складная, и одной государыне посвящена. Так-то оно лучше будет. Только вот что, Виниус, я думаю, не издать ли нам эту рацею, а еще лучше к гравированному портрету приложить, как в европейских государствах то делается.
— Найдется ли у нас гравер такой, ваше превосходительство? Сноровка тут иная, чем у наших, нужна. А так, казалось бы, чего лучше. И государыне приятность сделать…
— И на всю Европу о царствовании ее объявить. Вот что важно, Виниус. Ну-ка, зови сюда полковника. Потолкуем, чем нам помочь сможет. От такой службы и он внакладе не останется.
— Здравствуй, полковник, здравствуй! Порадовать тебя хочу. И рацея твоя хороша, и читать ты ее перед самой государыней нашей станешь.
— Господи! Радость-то какая! Честь! Не знаю, князь, как тебя и благодарить. Сам-то я что, главное — чтобы ее величество свое благосклонное внимание на сынков моих обратила. Им жить, им и державе Московской служить.
— Обратит, сдается мне, что обратит. Да и я прослежу.
— Благодарю вас, ваше превосходительство. Слов не нахожу…
— А ты и не ищи, полковник, никаких слов, лучше о деле поговорим. Сможешь ли ты к своим виршам портрет государыни в Малороссии заказать? У вас там в Киеве, сколько известно мне, великие мастера гравирования живут, не так ли? А мы бы тут рацею твою напечатали да и стали к портретам прилагать.
— В Киеве мастера беспременно найдутся, тут и думать нечего.
— Есть, тебе кого доверенного туда послать?
— Зачем же кого посылать, князь? Раз дело такой важности, лучше сам в Киев съезжу, за всем присмотрю, а то и мастера в Москву привезу. Не решить мне, какой портрет делать лучше.
— Это ты, Перекрест, верно рассудил. Мастеру лучше здесь под рукой все время оставаться. А для начала тебе скажу: портретов должно быть два. На одном персоны государыни с обоими братцами, а на другом одна государыня в полном царском облачении со скипетром и державой, в царском венце и, так полагаю, чтоб за спиной ее Кремль был виден — ворота Спасские и Иван Великий. Запомнишь так аль запишешь?
— Все запомню, ваше превосходительство, а уж художник во всех подробностях царского облачения сам, поди, разберется.
— Разберется, нет ли, видно будет. Главное — чтоб вокруг портрета полный титул государыни написан был, а снизу под ее персоной вирши латинские с прославлением государственных добродетелей. Поди, доводилось тебе императорские персоны видеть.
— Да я так мастеру и растолкую. Когда ехать прикажете, ваше превосходительство?
— Как соберешься, так и выезжай. Подорожную получишь, чтобы никто тебе в пути препятствий не чинил и ты по возможности скорее сюда ворочался. А сегодня ввечеру приводи сыновей во дворец, пусть они государыню рацеей-то и потешат.
24 ноября (1686), в день памяти великомучеников Меркурия и Екатерины, мучеников Меркурия Смоленского и Порфирия Стратилата и 200 воинов, освящена в присутствии государя Иоанна Алексеевича церковь Великомученицы Екатерины в Теремах.
28 ноября (1686), в день памяти присномученика и исповедника Стефана Нового, мученика Иринарха и святителя Феодора, архиепископа Ростовского, освящен патриархом в Чудовом монастыре новый храм во имя апостола Андрея Первозванного.
…Господи! себе не веришь: три с половиной года прошло, а уж никому храм не нужен оказался. Ведь тогда главнее дела, чем стрельцов замирить, не было. Разбушевались, развоевались, едва Москву всю не разнесли. А вот церковь Андреевская в память примирения ни властей, ни стрельцов не собрала. А ведь каково тогда было. Задним числом сколько узналося, и нынче страх берет. Только не Софью Алексеевну. Вот она-то страха не знает. Может, оно и лучше так-то. Как по кладочке узенькой через ручей идешь. Вниз глянешь, вода журчит, досочки гнутся. Назад обернешься, бесперечь упадешь. Вот и выходит, ни назад, ни вниз, ни в сторону не глядеть. Все вперед да вперед шагать, авось и пронесет, авось и дойдешь.
Стрельцы после бунта надворной пехотой себя называть стали, во всех полках сборы чинить ратным обычаем. Без копий да ружей на улицы и не выходили. С Пушечного двора пушки развезли по своим полкам — поди, достань их. Караулы повсюду расставили. Дорогу к Троице и вовсе перекрыли. Такой страх в Москве учинили, что все торги прекратилися. Обозы ездить перестали. Как еще кир-Иоакиму удалось их уговорить. От него к стрельцам все архимандрит Адриан ездил. Грамотку стрельцам отвезет, грамотку от стрельцов доставит. А вот поди ж ты, как храм Андреевский святить, никто и не вспомнил. Заикнулась было государыне-сестрице — отказ. Нечего, мол, черные дни поминать, еще снова беду накликаешь. Со стрельцами-то никогда не известно, что будет. Позабыли они старые вольности, жить по-людски да смирно стали, и слава тебе, Господи! А сестрица Екатерина Алексеевна, того гляди, храм соборный в Донской обители к завершению приведет, за стены теперь взялась. Только про обет свой ни слова. Что ни говори, молчать мы все умеем. Характером да волей Господь не обидел. Как батюшка покойный говаривал, все мои дочери в бабу — Великую старицу.
— С доброй вестью к тебе, государыня!
— Хорошо, что сам пришел, Василий Васильевич. Уже мне радость, да веселый такой. Что за весть-то?
— Ахтырский полковник Иван Перекрест вернулся, доски медные для купферштихов привез. С портретами, государыня!
— А мастера?
— И мастеров целых двух. Тарасевича Леонтия да Ширского Иннокентия Иоанна.
— Имен таких не слыхивала. У царевны Марфы Алексеевны надобно спросить. У нее купферштихов палата целая. Должна, поди, знать. Из Киева они?
— Нет, государыня, из Чернигова.
— Почему из Чернигова? Николи там знатных мастеров не бывало. Чего ж полковник-то врал?
— Может, государыня, и в Чернигове искусный мастер оказаться. Сильвестру Медведеву [125]работа Тарасевича достойной представилася. Он ведь и порядок, как персону изображати, сочинил, а Леонтий ловко все исполнил. Не по вкусу тебе придется, иного сыщем.
— Некогда иного искать. Печатать да рассылать по государям европейским надо. И так времени вона сколько зазря ушло.
— Так ведь, государыня, народ недаром говорит: тише едешь, дальше будешь.
— Да? От того места, куда едешь. И не вводи меня в досаду, Василий Васильевич. Показывай, что за доски.
— Вот, государыня, первая доска. По верху Триединый Господь наш, ниже ты, великая государыня, с братцами обоими. Рассылать их можно и не рассылать. Главное дело — чтоб под рукой были. Мало ли, какой случай приключиться может.
