— Бог с ней, авось царского дворца не объест. Да больно Феденька-то у нас мал. Всего-то одиннадцатый годок пошел. Как есть несмышленыш, а Нарышкиных, гляди, сколько уже набежало, а еще сколько набежит. Нищие, голодные, на всякую подачку жадные. Вот и решай после такого свою судьбу.
— Свою, говоришь? Не свою — державы нашей, престола отеческого. В случае чего нам о нем пещись, нам его хранить. Вот о чем думать да печалиться надо.
В Крестовой палате который час государь совет с боярами держит. Царевна-сестрица старшая Ирина Михайловна к братцу просилась, царевна Софья посланного присылала — Евангелие ею переписанное да расписанное батюшке передать, царица осведомлялась о столе — всем отказ. Душно. Оконца паром заволокло. На дворе еще тепло — осень не торопится, а все едино душно. От мыслей. От споров. Не сходятся бояре — каждый на своем стоит. Государь слушает, молчит. Одно слово — куда ни кинь, придется войну начинать. Придется. Надо бы и самому на конь садиться. Воеводы воеводами — слова худого не скажешь, а все свой глазок — смотрок, чужой — стеклышко. Там не доглядят, там один другому назло сделают, о государстве не помыслят. Выходит, можно было Многогрешного с гетманства не сымать. Наговорил. Слов нет, наговорил. Так ведь пьян был до несуразности. А тут донесли, будто измену Москве замышляет. Известное дело, арестовали, строжайшим судом судили, казнить хотели. Пришлось горячие головы остужать. Артамон Сергеевич правильно сказал, у Многогрешного родных да соратников полным-полно, зачем сразу врагов стольких наживать. Пусть в Селенгинске поживет. Край дальний, дикий, а все надежда когда-нибудь да возвернуться.
В теремах царевны бунтуют хуже казаков. Не по нраву молодая царица пришлась. Петенька родился — еще хуже стало. Обычаи блюдут, что положено, делают, а лишнего слова доброго никто царице не скажет. Промеж себя толкуют, Наталья Кирилловна войдет, воды в рот наберут, буками смотрят. Уж на что у Натальюшки нрав погожий, а и то нет-нет слезинку смахнет. Известно, дитя совсем — обидно. Вот и пошло — Милославские и Нарышкины, Нарышкины и Милославские. Домовая война. А тут Украина, турки — часу единого на душе спокою нету.
Плох ли, хорош ли Многогрешный, а Дорошенке противустоял, на деле всегда Москвы держался. Теперь на его место Ивана Самойловича [82]выбрали — каким-то еще окажется. Казакам веры нет. Сегодня за Москву кричать будут, завтра за султана. Выгоды своей ищут. Дорошенко вроде на переговоры с Москвой пошел, ан снова к султану подался. Артамон Сергеевич сказывал, будто обещал великому визирю Магомет Киприлу дань платить наподобие Валахии и Молдавии. Вот султан и согласился в августе на Червоную Русь. При урочище Батоге наголову разбил и казаков Ханенковских, правобережных, и ляцкое войско. Теперь польскому королю ждать нечего. Магомет IV мало что с Дорошенкой — с крымским ханом в союз вошел, короля Михайлу Вишневецкого под Бучачем осадил. Артамон Сергеевич говорит, не спастись королю, нипочем супротив такой силы не устоять. Надобно Москве в союз с ним вступать. Сколько бы бояре ни судили, ни рядили, дело ясное — от войны нам не уйти. Да и сколько лет она тянуться будет.
Нет, сам в поход не пойду. Авось обойдется. Силушка уже не та. Дохтур сказал, лечиться, мол, надобно. Который месяц лечит. По утрам трудно. Голова, как спьяну, кружится. Пол из-под ног уходит. Дохтору и то не скажешь — сей час по теремам да по Москве разойдется. Живым в гроб положат, государству ущерб. Да и Натальюшка — каково-то ей будет, подумать страшно. Не пожалеют, не поберегут.
Дохтур на прошлой неделе рассуждать принялся. Дескать, великий государь, болезнь у тебя нутренняя, каменная, в почках и моче выходят крупные и мелкие каменья. А как те каменья выходят, можешь ты быть при смерти. От той же болезни великий у тебя лом, и от того лому и от болезни глаза попортило с великой натуги. От ветру, мол, великий государь, беречься зело надо, от простуды. На конь зря не садиться, а коли ездить, то в карете самой что ни есть спокойнейшей, на ремнях подвесных. Потому как от тряски каменья в движенье прийти могут и насмерть зашибить. От боли, как каменья идут, лучше в лохань в воду теплую ложиться. Боль, она, глядишь, и отпускает. Никак и у батюшки болезнь такая была — до сроку кончился.
Опять Ордин-Нащокин с Артамоном Сергеевичем заспорил. Нету у них в мыслях единства. Не любит Афанасий Лаврентьевич Матвеева, ох, не любит. Чего, казалось бы, делить. Оно верно, что с боярином все времени потолковать не хватает. Поди, привык с государем часами целыми дела государственные обсуждать, а нонича государь без советов его обходиться стал. Так ведь тут спорами да оговорами не поможешь. Уж до чего дошел, мол, Матвеев — из Измайлова царского музыканта выкрал и у себя в доме в железах, насильно держит. Имя называл — никак Василий Репьев, что из Литвы приехал. В Измайлове для театру задники рисовал и на органах знатно играл. У Артамона Сергеевича спросил — не смутился. Затем, говорит, и выкрал, что охотою идтить не хотел, а я тебе, великий государь, представление приготовить надумал, тебя же с царицею и распотешить. В чем же тут грех-то. Боярин толкует, чуть не требует — с самим Репьевым, великий государь, поговори, его выслушай. Только великому государю и дела — каждого простолюдина во внимание принимать. Сказал Артамон Сергеевич, значит, так оно и есть.
Кругом супротивство одно. У Соловецкого монастыря так отряды и стоят — взять обители не могут. Одна при осаде надежда на воду, так там еще до государя Ивана Васильевича Грозного хитрость такую придумали — все соседние озера между собой копанками соединили да в обитель подвели. А усовещивать — вон усовестили Морозову. В Боровске, в срубе, как в домовине, сидит, все равно на своем стоит. Народ уже и до Боровска к ней добрался. К срубу подойти — стрельцы не пускают, так поодаль на коленках стоят, в землю злодейке кланяются, каноны поют. А вокруг Никона свои собираются, вишь ты, благодеяний никонианских забыть не могут. Владыко Иоасаф миру церковного не добился. От Питирима и того не жди. Крут патриарх, ох, крут, а конца расколу, сразу видать, положить не сможет. Где! Что ни день, милости для Морозовой просит — под начал бы ее с глаз подале сослать. Ровно с сестрой Ариной сговорился. Слова доброго для брата не нашла, с бабами, говорит, государь-батюшка, воюешь! Такову-то память по себе оставить хочешь? Закоснел ты, говорит, в злобе своей к боярыне. Лучше вспомни, как сам желал ее посаженой матерью на свадьбе своей с Натальей Кирилловной видеть. Опомнись, государь-братец, не мстишь ли за обиды свои страдалице? Откуда смелость взялась? Артамон Сергеевич за столом надысь сказал, царевна Анна Михайловна благую судьбу избрала — в тихой обители дни свои скончала. Все лучше Господу служить, чем в теремах сплетни да раздоры множить. Оно и правда — в обитель лучше… Всем лучше.
19 апреля (1673), на день памяти преподобного Иоанна Ветхопещерника, священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, скончался патриарх Питирим. На соборовании патриарха было роздано милостынных денег с лишком 16 рублей. На выносе израсходовано милостынных денег 91 рубль и 19 алтын. На погребении патриарха Питирима великий государь роздал из своих рук 491 рубль и 7 алтын. В тот же день назначен новый патриарх — Иоаким Савелов.
— Поди, снова все на похоронах разглядела, Фекла?
— А как, а как же, государыня-царевна Софья Алексеевна, все как есть повидала.
— Ведь недавно владыку Иоасафа хоронила — чего ж тут нового увидишь. Только что с преосвященным проститься.
— Не скажи, царевна. По похоронам завсегда видать царскую милость аль неудовольствие.
— Да полно тебе!
— Погоди, погоди, Софья Алексеевна. Вот, скажем, гроб Иоасафу за полтретья рубли покупали, а для Питирима, упокой, Господи, его душу, за два рубли и пять алтын. Чуешь? А зато милостынных денег в полтора раза меньше вышло.
