31 января (1667), на день памяти святителя Никиты, затворника Печерского, епископа Новгородского, и бессребреников мучеников Кира и Иоанна, избран в патриархи архимандрит Троицкого монастыря Иоасаф.

9 февраля (1667), на Отдание праздника Сретения Господня, в Успенском соборе Кремля после малой вечери состоялось торжественное провозглашение, что Вселенские патриархи призывают Иоасафа на патриаршество царствующего града Москвы и Всея России.

Давно в Москве празднества такого не бывало. В Кремле, что ни день, яблоку упасть негде. Народ валом валит. Затемно приходит, затемно уходит — на патриарха новонареченного хоть глазком взглянуть. Священства полным-полно, все в облачениям ярких. Оно самых торжеств не увидишь — все в теремах, да новонареченный на Троицком подворье стоит. По каждому случаю выходить должен. Там с самого начала и стоял. Выбирали его патриархи Вселенские во дворце, в Теремных покоях, оттуда к себе через Святые ворота возвращался, с благодарствием в церкви Богоявления на подворье, а там и Сергия Чудотворца святым иконам поклонился. У Сергия и обедню отслушал.

Опять же наречение у Вселенских патриархов в Чудовом монастыре было, в палате. Оттуда на санях узорных к себе ехал, на запятках протопоп соборный да дьякон. А после благовестия в Успенском соборе пешком пошел с архиереями ко Вселенским патриархам в их палаты. Туда уж, известно, московскому люду не войти, ежели только у входа не потолкаться. Как ни строги стрельцы, а все из-за них доглядеть можно. Да прост больно новый преосвященный в обиходе, куда как прост — с Никоном не сравнишь. Тоже и милостыни большой раздавать не стал. Может, не обык еще.

О столах праздничных на Москве разно толковали. Будто поначалу воспели многолетие государю и патриархам всем трижды, и усадили новонареченного на одной лавке с патриархами, а на столе одни сладкие яства. Овощи разные, сахары да дыни в патоке. Питье в ковшах да кубках подносили. То же и всем властям русским, что за другим столом и на скамье рассажены были. Обычаю такого на Руси не бывало — антиохийский, мол, порядок. Гостей уважили, что они выбор делали. Оттуда снова патриарх на Троицкое подворье возвращался, по пути народ благословлял, а там в кельях свое священство по русскому обычаю потчевал да жаловал. Известно, у каждого монастыря свой обычай.

А уж самое великое торжество на память Собора святителей Новгородских, погребенных под спудом в Новгородском Софийском соборе, пришлось. Первый раз новонареченный вместо Троицкого подворья в Патриарший дворец пошел. За ним архиереи да певчие, тихими шагами с пением. Стихи для такого торжества сочинены были. Из Патриаршьего дворца прошествовал владыка Иоасаф к столу государеву в Грановитую палату, а после обеда Кремль обошел. Сколько можно, государыня-царица с царевичами да царевнами из теремов глядели. Владыка благословение им за каждым разом посылал. Чинно так, смиренно, и все с разрешения государева.

Оторвалась царевна Татьяна Михайловна от окошка, к сестре Ирине кинулась.

— Вот и все, вот и все, государыня-сестрица!

— О чем ты, Татьянушка?

— О патриархе, Арина Михайловна.

— Господь с тобой, сестрица, да неужто ты думала, что вернется Никон, что простит ему все государь-братец? Неужли в чудо такое верила?

— Верить не верила — в сердце надежда жила. Ну, на патриаршье место не вернется, хоть в Москве останется, в монастыре своем на покое жить будет.

— На покое? Поди, шутишь, сестра. Это какой же у Никона покой может быть? Ни у него самого, ни при нем у государя. Нрав-то у обоих, тебе ли не знать, какой крутой. Братец лишь незнакомым смиренным кажется, а коли на своем станет, не сдвинешь. По себе знаю.

— Смирил бы владыка себя, знаю, что смирил бы. Кажись, во всем государб-братцу покорился — все государю мало. Как мог, унизил, а все сам же обиду таит.

— Может, и не обиду, сестрица.

— Тогда что же? Наговор какой, что ли?

— Без наговоров дело, известно, не обошлось. В теремах сквозной ветер завсегда в уши дует — успевай открещиваться. Да только, полагаю, побоялся братец снова под власть Никона попасть. Никон-то подход к государю знал, вот братец-то и решил собинного друга подале с глаз сослать.

— И надо же, чтобы врага его лютого на патриарший престол избрали! Иоасаф завсегда владыке все поперек говорил.

— Избрали! Эко слово какое, царевна-сестрица, придумала! Не захотел бы государь-братец, так и Вселенские патриархи иной мысли бы были.

— Уж как, кажется, я государя-братца молила!

— Говорила я тебе, хуже будет. Государь и тебя от Никона беречь решил. Не по нраву ему заступничество твое.

— Уеду на богомолье, все равно уеду!

— Куда это собралась, Татьяна Михайловна? Зимним-то временем, да, никак, еще и одна-одинешенька?

— В Новый Иерусалим поеду. Палаты там себе построить хочу. Бог даст, и жить буду.

— Что ты, что ты, шальная! Да как можно! И думать не моги, а уж к государб-братцу с просьбой такой и не обращайся. Доиграешься, царевна, что в монастырь тебя запрет, только в иной — не в Никонов. Христом Богом тебя прошу, забудь про такое и думать.

— Тошно мне, Господи, как тошно!

— Знаю, все знаю, да с судьбой не поспоришь, сестра.

— Не хочу такой судьбы и жизни такой не хочу! Сама себе ни в чем не хозяйка. Всю жизнь покоряться, лучше и вовсе не жить, света Божьего не видеть!

— Тетушка царевна, тетушка царевна, не плачь, родимая, не плачь. Хошь, я сама государю-батюшке в ножки кинуся, за тебя попрошу. Хошь?

— Господи, твоя воля! Откуда ты тут, Софьюшка, взялася? Когда пришла?

— Да я к тебе, государыня-царевна Арина Михайловна, вслед за тетушкой Татьяной Михайловной. Сама же мне вчерась разрешила прийти. Спросить хотела…

— Софьюшка, девонька, ты тетушку Татьяну Михайловну не трожь. Ей, голубонька, никто не поможет. Пусть поплачет — легче станет.

— Да я тотчас к государю-батюшке…

— Вот о том и хочу тебе сказать — большой беды, царевна, наделаешь, коли государю-батюшке хоть словечком о тетушке проговоришься. Прогневается государь на нашу Татьяну Михайловну, так прогневается, что подумать страх. Не слыхала ты этого разговору, и дело с концом. И государыне-матушке, смотри, не проговорись. Учиться молчать надо, крестница. Великая это наука в теремах-то наших. Великая! Вот и постигай ее сызмальства, чтобы ни себе, ни другим беды не накликать.

— А от владыки Никона, крестная, так и следа не останется? Совсем никакого?

— Зачем же, Софьюшка. От каждого какой ни на есть след да останется. Так уж Господом Богом положено. От одних будто совсем неприметный, от других немалый. Как от Никона.

— Какой же след, государыня-царевна, коли сослали его безвестно, а вещички все новому владыке отдали. Сама слыхала, государыня-матушка с мамкой толковали: будто и одежа вся, и шубейки, и манатейки, и кареты, и посуда в поставцах патриарху Иоасафу перешли.

— Кабы в вещах дело было, царевна. Лучше другое запомни: Никон во всем греческим образцам следовал. И греческие амвоны [60]к нам перенес, и посох архиерейский [61]— видала, поди, — и клобуки, [62]и мантии. Монастыри строил по греческому примеру. Мастеров серебряных дел оттуда же брал — у нас работали.

— О другом лучше, сестрица, припомни, сколько трудов кир-Никон на живопись положил, каких греческих иконописцев к Москве приваживал.

— Твоя правда, Татьянушка. Только тогда и о пении забывать не след. Сколько тут бояре наши с многоголосием воевали, что с твоими ляхами. Как государевы певчие по-новому петь стали, ворота от них на запор позапирали. До чего дошло — государевых славильщиков в дома свои не допустили! А кир-Никон на своем настоял, государя поддержал, отрешить от церкви ослушников пригрозил. Смирились бунтовщики. Пошептались, пошептались по углам и смирились. Известно, сила солому ломит. А ты говоришь, крестница, следа не останется.