Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Дома гостей громить принялись. Василия Шорина, Семена Задорина. Будто бы они у себя поддельную монету чеканят — мастерские у них, где медь льют.

— Правда это?

— А коли и правда, великий государь, так не они одни. Мало ли в Москве не то что купцов — бояр, что промыслом этим грешат, да и не больно с делами своими кроются. Сам знаешь, что деется: на базаре медных денег никто не берет. Все серебра требуют. Медяки хоть мешками грузи, никому не надобны. Как же им в цене удержаться, когда дьяки твои налоги серебром требуют, о медяках и слышать не хотят. Вот людишки и пошли бунтовать. Нешто в одном Коломенском! Тут тебе и Новгород, и Воронеж, и Псков, и Козлов, и Сольвычегодск, и Устюг Великий, всех не перечтешь. Ох, не к добру это, великий государь, не к добру! Людишек-то стрельцы да солдаты сколько хочешь перебьют, а дальше что? Кому дома их держать, сирот да вдов кормить, налоги да подати те же платить? Не расчет выходит, великий государь, как есть не расчет!

— О чем думаешь, Алексей Никитич?

— Нет, государь, мне за тебя мыслить не пристало. Какой я тебе советчик — холоп твой верный.

— Полно, полно, боярин, поди, об одном и том же думаем.

— Вот ты, государь, свою волю и выскажи.

— Мыслю я, не пора ли от денег-то этих медных отказываться.

— Вот и хорошо, вот и слава Тебе, Господи. Давно пора!

— А лист-то бунтовской с Милославского начинался, чтоб выдать его головой людишкам.

— И с Федора Ртищева, государь.

— Это в который же раз голова его запонадобилась! Не будет им ни тестя моего, ни Федора Михайловича. А чтоб толков при дворе не было, назначу Ртищева воспитателем царевича Алексея Алексеевича. Человек он ученый, честный, с корыстью не спознавшийся, вот пусть наследником престола и займется.

25 августа (1662), на память перенесения мощей апостола Варфоломея и апостола от 70-ти Тита, царь Алексей Михайлович выходил в крестный ход к Донской Богородице. В Кремле был оставлен для бережения боярин князь Алексей Никитич Трубецкой.

26 августа (1662), на Сретение Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, царь Алексей Михайлович выходил в крестный ход ко Владимирской в Сретенский монастырь. В Кремле был оставлен для бережения боярин князь Алексей Никитич Трубецкой.

— Государыня-тетушка, крестная, правда ли царевичу Алексею Алексеевичу учитель назначен?

— Правда, Софьинька, правда. Федор Михайлович Ртищев. А тебе и про это знать надобно!

— Надобно, крестная, не век же ты со мной заниматься будешь. Поди, соскучишься. А мне учиться страсть хочется.

— Не то что соскучусь — не так уж много науки передать тебе смогу. Ишь ты какая у нас смышленая да быстрая. Скоро и крестной за тобой не угнаться будет.

— Ой, что ты, государыня-тетушка, как можно. Я только про учителя братниного.

— А что про него узнать хочешь, Софьинька?

— Государыня-тетушка Татьяна Михайловна сказывала, будто патриарх на него злобился, от государя-батюшки добивался, чтоб из дворца его отослать подале. Почему бы это?

— Меньше бы тебе разговоров взрослых слушать. Мала еще.

— Как мала, крестная, когда шестой годок пошел. В мои-то лета, мамка сказывала, великих княжен уж сговаривали. Когда же слушать-то, как не теперь.

— Княжен, может быть, а царевен… Ну, да что там! Благотворитель Федор Михайлович великий. Последнюю рубашку с себя снять да бедняку отдать норовит. Вот бояре супротив него и воюют. А патриарх — тут дело другое. Владыке Никону не по душе, что Федор Михайлович хочет, чтобы власть царская и над церковью была.

— А Никон уж и не владыка вовсе. Вместо него митрополит Ростовский — государыня-матушка говорила.

— И об этом услыхала! Только Иона Ростовский патриархом не стал. Патриарха Собор выбирать должен — вселенские патриархи, когда в Москву съедутся. А пока преосвященный Иона только место патриаршье блюдет. Хочешь все знать, так не путай, крестница. Как только у тебя на все любопытства хватает! Комнатная боярыня сказывала, по неделям к пяльцам не подходишь, за иголку не берешься. Можно ли!

— Да не люблю шитье я, государыня-тетушка, как есть не люблю. Скука такая, — как раззеваешься, государыня-матушка еще хуже браниться станет. И дурок тоже не люблю. Гадкие они, слезливые. Слова ласковые говорят, а глаза злые. Все государыне-матушке угодить хотят…

— Чем же плохо, коли угодить хотят?

— Тем, что неправда.

— Ишь ты, девонька, правды в теремах захотела. Не ведаю, есть ли она на воле, а здесь…

— Крестненька, крестненька, чтой-то закручинилась ты? Никак, плачешь?

— Ничего, ничего, Софьинька. Ты пока иди с Богом. Потом еще придешь, потом…

16 декабря (1662), на день пророка Аггея, скончался боярин князь Алексей Никитич Трубецкой. В тот же день государь Алексей Михайлович указал сидеть в Сибирском приказе на место боярина А. Н. Трубецкого окольничьему Родиону Матвеевичу Стрешневу.

По Тверской к Кремлю ехать, не доезжая Неглинной, проулок к Леонтию Ростовскому. Храм древний. Одноглавый. В землю врос — подклет над землею едва поднят. Колокол панихидный тренькает. Ударит — тихо так, надрывно — звона ровно не слышно, только в сердце отдается. Ударит звонарь. Обождет. И снова ударит. Боярина хоронят. На соседнем дворе бабы надрываются, воют. Страшно. Известно, хозяин помрет — всем страшно. О вдове и толковать не приходится. С сыночком малолетком осталась. В хозяйственные дела не входила. Где ей — за старика выходила. Он молодушку свою берег. Из Соковниных Федосья Прокопьевна. Семья хоть не знатная, да нравная. Братьев двое да сестра Авдотья за князем Урусовым. Друг дружки держатся. А все едино самой все решать, да еще что государь из мужниных вотчин за вдовой оставит. На все его царская воля. Спасибо, сестра царицы Анна Ильична днюет и ночует, сама государыня с утешением бояр присылала. Федосья Прокопьевна, что ни день, в теремах бывала. Да вон как застыла вся. Боярина Глеба Ивановича Морозова отпели — со двора ни ногой. Сидит в светелке шерсть прядет. Слова не вымолвит. Сынок Иванушка подойдет, прижмется к матушке — погладит его по головке, и опять за веретено аль за прялку. Будто урок какой делает. Люди дивятся: неужто старика покойника так любила. Может, просто оробела: месяца не прошло, отца схоронила, а прошлым годом деверя Бориса Ивановича Морозова. Хоть и хворый был, больно невестке благоволил, подарками дорогими баловал. И то сказать, трое было бояр братьев Морозовых, а всем наследник один Иван Глебович. В нем у всего рода надежда. Государь сказать послал, что сынка милостями своими не забудет. Дал бы Бог, от слов своих не отказался. Всяко ведь оно бывает.

— Князя Куракина Федора Федоровича да боярина Богдана Хитрово ко мне!

— Ждут они тебя, великий государь. В Крестовой, поди, другой час пошел, как дожидаются. Обоих ли звать велишь?

— Сам к ним выйду. Вот, други мои, и не стало нашего князя Алексея Никитича, а тут и Морозовы прибрались. Чтой-то ты, боярин, никак цельный склад с собой принес? Что это у тебя?

— Не прогневайся, великий государь, оно верно, что мысли у тебя сегодня горестные, так ведь и отвлечься от них не грех. По-настоящему, грех печалиться: Бог дал, Бог взял. Тут от Ивана Гебдона ящики пришли. Велишь внести?

— Неси, неси, Богдан Матвеевич. Чем это нас Иван удивить решил.

— Гляди, государь, вот, как ты велел, ложки, вилки, ножи серебряные. А это чашки, шкатулки. Погребцы куда какие замысловатые.

— Никак и латы рейтарские?

— И они есть, да еще посохи, подзорные трубки, перчатки самой что ни на есть тончайшей кожи.

— Отличная посылка. Только вот что я тебе, боярин, скажу. Надобно, чтоб на европейский манер все поделки наши мастера делали.

— Так ведь это учить, государь, надо. Не один год понадобится, покуда из учеников мастера вырастут.

27
{"b":"156288","o":1}