Зашла речь о том, что на время концерта пироскафу понадобится сторож. Не оставлять же у причала судно без присмотра! Разговор шёл в кабинете калачёвского мэра, когда Платоша ушёл рисовать плакат. Мэр (человек оживлённый и жизнерадостный) воскликнул, глядя художнику вслед:
— Да вот же замечательный сторож для вас! Наш Платоша готов браться за любую работу!
Сушкин за время плавания приучился к откровенности суждений. Очки Платоши не внушили ему доверия.
— Ещё сопрёт чего, — мрачновато заметил он.
Мэр прижал кулаки к пиджаку с гербом Калачей (два кренделя и восходящее солнышко).
— Что вы, господа! Живописец Римский порядочный человек! Он никогда ничего не берет без спроса. Только то, что дают!.. Вот если вы поделитесь с ним какой-то долей вашего гонорара, он будет признателен. Потому что мы заплатить ему за афишу не можем, в бюджете нет лишнего гроша.
— Да какая там доля? — удивился капитан. У нас выступление бесплатное, на общественных началах, «искусство для искусства».
— А вы оставьте ваши фуражки у краешка сцены. Глядишь, зрители что-нибудь накидают…
Сушкин потрогал бескозырку. А когда вышли, пообещал:
— Ага, накидают они. Только не в фуражки, а ниже спины…
— Том, почему ты так сумр-л-рачен? — спросил Дон.
— Потому что вспомнил книжку про Гека Финна. Там жуликов — Короля и Герцога — после концерта вымазали дёгтем и вываляли в перьях. И верхом на шестах отнесли за город…
— То-ом! Разве мы жулики? — певуче удивился Бамбало. А дядя Поль уточнил:
— К тому же, там случилось это после третьего концерта, а у нас в планах только один…
Сушкин пообещал:
— Догонят и после первого…
Дядя Поль подёргал себя за пучки на висках.
— М-да… какой-то риск, наверно, есть. Не исключён вариант как с Остапом Бендером в городе Васюки после шахматного матча…
— С кем? — надув губы, спросил Сушкин.
— Да ты что? — удивился дядя Поль. — Читаешь «Войну и мир», а про бессмертных Ильфа и Петрова не слыхал?
— А лос фигос с ними, — буркнул Сушкин.
— Может, пер-л-реходный возраст? — предположил Дон.
— Сам ты «переходный»! Мне десяти лет нету…
Они беседовали, шагая по Пристанской улице. На них оглядывались — в основном, конечно, на Донби. Даже потянулась следом пёстрая цепочка пацанят старше-дошкольного возраста. Но Сушкин ни на кого не обращал внимания, смотрел на свои сандалетки (уже переставшие выглядеть новыми).
Капитан опасливо подёргал пучки снова:
— Том, дитя моё… В чем причина твоей меланхолии?
А Сушкин и сам не знал. Просто в последние дни иногда приходила сердитая печаль. Почему-то вспоминался детский дом «Фонарики». То есть не сам дом, а ребята. Казалось бы, не такие уж друзья, а вот надо же. Вспоминались Илюшка Туркин, Толик Патрушев, шахматист Антон и весёлые футболисты из второй группы. И Огурец. И даже Капка Бутырина…
Наверно, Сушкин просто соскучился по ребячьей жизни Капитан — он самый добрый на свете дядюшка Поль. Донби, он… они — самые замечательные Дон и Бамбало. Жизнь на пироскафе — самая прекрасная жизнь на планете. Но… все чаще, когда проходили вдоль оживлённых берегов, Сушкин подолгу смотрел на мальчишек-велосипедистов, на прыгавших через верёвки девочек и даже на малышей, кидавших друг другу мячики. Наверно, потому, что сам он по природе своей был из этого же племени…
А ещё он вспоминал наследника Югу. Его быстрые весёлые глаза, в которых, кажется, пряталась капелька грусти…
И теперь, когда капитан и Донби начали допытываться о причине Сушкинской насупленности, у него намокли ресницы. Он ушёл вперёд и на ходу сунул кулаки в боковые кармашки. Так, что парусиновые шортики (подарок Афродиты) чуть не съехали за опасную черту…
Песня из фильма «Кораблик»
Боялись напрасно. Концерт прошёл великолепно.
Все места перед эстрадой оказались забиты, а кое-кто сидел даже на ограждении площадки и в развилках клёнов
Артисты вышли. Капитан в ослепительном кителе сдержанно поклонился. Дон и Бамбало тоже покивали — казалось, что на длинных стеблях качаются головки незнакомых пушистых растений. Сушкин с двумя бубнами малодушно устроился позади страусиных ног, съёжился на табурете. Но все же ему пришлось встать и поклониться (жуть какая!), когда капитан рассказал историю пироскафа «Дед Мазай» — про выигрыш и про все остальное. Хлопали так, будто Сушкин — Алла Пугачёва в расцвете своей известности…
Потом капитан прочитал стихи поэта Баратынского. Про пироскаф («в развитие темы и в доказательство пользы классической поэзии», как он выразился).
…Мчимся. Колёса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьётся за нами
Белая, рея меж вод и небес…
Сушкину эти строчки напоминали недавнюю грозу и парус из брезента. К тому же он побаивался, что зрители не станут слушать стихотворение, написанное слишком торжественно и «по-старинному». Но слушали с замиранием. Длинноволосые «тинейджеры» забыли про банки с тоником и приоткрыли рты…
Хлопали так, что один тинейджер даже упал с акации (но не пострадал).
И уж совсем полный восторг вызвала песня «Венсеремос». Капитан с гитарой и Донби спели её с воодушевлением. Взглядами и кивками они приглашали петь и Сушкина, однако тот лишь аккомпанировал, ударяя друг о дружку два бубна. Впрочем, бил от души…
Потом была «Девушка с острова Пасхи». Вот где не хватало Сушкина. Но он только сжимал зубы и мотал головой — в горле у него по-прежнему сидел стыдливый комок. Впрочем, и без мальчишки песня прозвучала неплохо. Под конец её пели уже все зрители. А потом были и другие хоровые номера — это вышло само собой. Капитан и Донби что-то начинали, а собравшийся народ подхватывал. Спели и «Потому что мы пилоты», и «Как провожают пароходы», и «Да здравствует сюрприз», и «В Кейптаунском порту», и «На осеннем карнавале» и ещё много всего… В перерывах между песнями Донби танцевал «Аргентинский пасадобль», «Ламбаду» и какие-то африканские выкрутасы, при которых страусиные ноги и шеи так переплетались, что капитану и Сушкину приходилось распутывать их, отложив гитару и тамбурины…
После концерта Донби катал местных ребятишек — тех, кто желал, даже тинейджеров. Желали все, но, к счастью, не всех отпускали мамы. Несмотря на это Донби вымотался так, что по дороге к пристани еле тащил ноги. Провожавшие артистов зрители подбадривали героя…
На палубе Донби уселся на хвост, вытянул когтистые лапы и простонал двумя голосами:
— Пи-ить…
Сторож Платоша побежал на пристань, к ближнему киоску, и вернулся с двумя пятилитровыми банками. Дон и Бамбало с маху окунули головы в посудину.
— О, благодать, — выдохнул дядюшка Поль, прижимая банку к сердцу.
Сушкин отошёл и пробубнил в сторонке:
— Пьяницы…
Капитан виновато поставил банку на палубу.
Платоша шагнул к Сушкину.
— Мальчик, оно же совершенно безалкогольное и безвредное. Я же понимаю… Клянусь своим предком Римским, который к тому же ещё и Корсаков.
Капитан недоверчиво пригубил банку.
— Надо же… А по вкусу вполне…
— Все равно гадость, — непримиримо заявил Сушкин.
— А мальчику я принёс лимонную шипучку, — заявил живописец Римский-Корсаков и достал из-под тельняшки жёлтую бутылочку. Это слегка поправило Сушкину настроение…
Платошу оставили ночевать на пироскафе.
Строгого распорядка дня на «Деде Мазае» не было — ведь не военный же крейсер! Поэтому наутро после концерта все спали допоздна. Только сторож Платоша «слинял» с пироскафа пораньше (при этом ничего не спёр, зря Сушкин опасался). К десяти утра Платоша вновь появился на судне, разбудил капитана:
— Поликарп Поликарпыч, такое дело, там делегация. Даже две…
