Сушкин не дал привязать себя к нактоузу, хотя, вроде бы, оставалось зажмуриться и вот так, ничего не видя, ждать конца света. Он не стал его ждать. Потому что это был его пироскафи были друзья, которых не бросают даже при самой-самой погибели. Он вместе с ними толкнул себя под ветер и тугую воду. Он рядом с железными пятернями капитана и крепкими клювами Дона и Бамбало вцепил в скрученную парусину свои пальцы…

Намотанный на толстенную жердь брезент лежал у поручней верхней палубы — на всякий случай. И вот, пригодился…

Потом Сушкин, когда вспоминал эту бурю, не мог понять, как они втроём (или вчетвером) справились с парусиной. Ведь она была похожа на взбесившееся листовое железо. Она несколько раз сбивала с ног ругавшегося по-африкански Донби, швырнуло на поручни и оглушило капитана, замотало в свою сырую твёрдость Сушкина.

Как он вырвался?..

И как они сумели поднять на продёрнутых в мачтовые блоки тросах большущий брезентовый квадрат, как закрепили на стойках поручней шкоты?..

Но они это сделали. Капитан кинулся в рубку, к штурвалу.

— Донби, держи Тома, чтобы не сдуло! — и налёг на рукояти.

«Дед Мазай» нехотя повернулся спиной к шторму. Тонкая мачта перед рубкой изгибалась, но держала парус. Ветер по-прежнему ревел, струи дождя, как и раньше, были похожи на резиновые жгуты, но гром взрывался уже в некотором отдалении. А в движении судна появилась осмысленность. Оно шло по прямой, послушное рулю, хотя волны ещё захлёстывали корму.

К счастью, все это случилось на широком разводье, вдали от берегов. И впереди тоже открывался простор. Над ним сквозь ослабевший дождь осторожно проглянула солнечная щель. Сушкин понял, что на этот раз стихия пощадила его. «Дед Мазай» выдержал штормовой напор.

«Хороший ты мой», — сказал Сушкин пироскафу (впрочем, сейчас это был не пироскаф, а парусник).

Дядя Поль окликнул из рубки:

— Том помоги старому Поддувале на руле…

Том подскочил, вцепился в рукояти.

— Что-то спина застонала после встряски, — пожаловался капитан.

— А я перепугался, как зайчонок, — честно сказал Сушкин. — Даже заорал с перепугу… Дядя Поль, ты слышал?

— Что можно было слышать в такой свистодуй? Да и заорал ты, скорее всего, не с перепугу, а для разрядки нервов. Такое бывает даже с опытными матросами…

— Может быть, — охотно согласился Сушкин. — А ещё, наверно, оттого, что брякнулся плечом о нактоуз. Вон какой синячище…

— Изрядный… Ну, ничего, заживёт Поздравляю тебя, Том, с морским крещением. Правда, здесь не море, но переделка была, почти как в Бискайском заливе. Хорошо, что стихает…

— Наш Поликарп любит драматические сравнения, — ласково сообщил Бамбало. Две страусиные головы торчали в распахнувшемся окне рубки. Дон спросил: — Поль, пивка не осталось?

— Сгиньте, изверги, — велел капитан. — Том, смотри, там за мысом, кажется, скрытая от ветра бухта. Давай, свернём туда. Станем на якорь и будем зализывать раны…

— Лево руля, — скомандовал себе Сушкин. И налёг на рукоять плечом (не тем, где синяк, а другим).

Повернули у самого мыса, сбросили парус, по инерции прошли вплотную к берегу. Отдали якорь, потравили канат и закачались на мелкой ряби — метрах в двадцати от песчаной полосы.

— Уф, — сказал капитан Поль. Похоже, что остальные сказали так же.

Здесь совсем не дуло. Пахло сырым песком и береговой травой.

Капитан осторожно проговорил:

— Я, конечно, не смею настаивать, но если бы у нашего самоотверженного Донби нашлись силы приготовить хотя бы маленький обед.

— Что вы делали бы без Дона и Бамбало, — с горделивой ноткой сказал Дон. — Том, ты сможешь помыть морковку для супа?..

— Смогу! Ура!..

Гроза ушла, будто её и не было.

После обеда потянуло в сон, однако капитан Поль заявил:

— Тихий час отменяется. Нам пора позаботиться о топливе…

— А куда оно девалось? — наконец спохватился Сушкин. — Ведь в Воробьёвске погрузили уголь…

— Том! Ты хозяин судна, а рассуждаешь, как пассажир! Ты видел сколько погрузили? Полтора мешка! Это для печки, для бани и для аварийного запаса. Ты думаешь, двух лопат угля, которые ты ради интереса раз в день кидаешь в топку, достаточно для котлов? Им нужен кашеварий!

Сушкин обиделся на пассажира, и у него даже улетучилась сонливость. Он сердито спросил:

— Что за кашеварий? Почему не котлетожарий?

— Потому что кашеварий. Разве я не объяснял? Такой элемент. Похожий на алюминий, только содержащий в себе большущую энергию. Вроде урана. Однако без всяких вредных излучений. Знающие люди используют его для хозяйственных целей. Его полным полно в красной глине на здешних берегах.

Сушкин не то чтобы не поверил, но он всё ещё обижался на «пассажира» и сварливо сказал:

— Фигня это. Если бы он был на свете, его бы использовали на электростанциях вместо урана.

— Его не используют, потому что учёные ничего про него не знают. Они в детстве мало играли глиной, не лепили из неё солдатиков и динозавров. А я и мои приятели, когда были мальчишками, лепили. И строили из кашевария зимние вигвамы, в которых было жарко в лютый мороз. И кипятили на нем чай…

— Мы в «Фонариках» никогда про такое не слыхали…

— Потому что нынешние дети ленивы и нелюбопытны… А мы не были избалованы электроникой и телевизорами…

— И дождики были мокрее, — насуплено сказал Сушкин. — И эскимо в сто раз… эскимоснее …

— Том, не дуйся на старого Поля. Мы же у самого берега, и вы с Донби наведайтесь на сушу. Маленькая прогулочка. Возьмите с собой два ведёрка, наберите в них на откосах красной глины. Я пошёл бы с вами, да (й-ёлки палки мохнатые!) опять разболелась поясница…

— Как тебя отпустила в плавание медкомиссия… — проворчал Сушкин. Он уже не сердился.

— У меня там свои люди…

— Давай потопчусь, — предложил Сушкин.

Такое случалось уже не раз. Когда Поликарпа Поликарпыча одолевала хворь под противным названием «остеохондроз», капитан, охая, ложился на лавку, а Сушкин твёрдыми пятками ходил по его спине и пояснице. Становилось легче.

— Том, в твоих пятках целебная сила, — постанывая говорил дядюшка Поль.

Но сейчас он сказал:

— Сначала — дело. Медицина — после…

Нос «Деда Мазая» касался отмели, за ней желтела плоская сухая полоса, а дальше курчавилась зелень откосов. Донби и Сушкин сбросили с бака (так называется носовая палуба) в воду конец гибкого трапа. Звякая маленькими вёдрами, вброд сошли на песок. Стали подниматься по откосу среди полыни и бурьяна. Одуряющее пахло летом. Гудели шмели. Сушкин с ведёрками шёл впереди, Донби подталкивал его сзади двумя клювами… ну, понятно, в какое место. Наконец поднялись на высокую кромку. «Дед Мазай» на синей воде казался с высоты маленьким, как модель в музее. Капитан Поль — тоже маленький — махал с бака фуражкой. На его лысине сиял блик. Сушкин пожалел, что не взял бескозырку, было бы так здорово помахать ей с откоса — дядюшке Полю, пироскафу и умытому грозой простору. Он помахал ведёрком

И пошли добывать кашеварий.

Пекло солнце, горели вокруг жёлтые цветы осота и львиного зева, носились бабочки. Всюду громоздились круглые бугры. У подножья одного бугра Донби остановился.

— Вот здесь подходящее место, — сказал Дон.

— Откуда ты знаешь? — не поверил Сушкин. Всюду была густая трава.

— Чутье, — объяснил Бамбало. Донби крепкими когтями начал раздирать и разбрасывать травяные плети. Скоро открылась красноватая проплешина.

— Вот, — сказал Дон голосом удачливого кладоискателя.

— Ой! А лопату никакую не взяли! — спохватился Сушкин.

— Обойдёмся, — решил Дон.

Донби заработал могучими лапами, как экскаватором. Скоро перед Сушкиным выросла глинистая груда. Правда, была она не красного, а коричнево-бурого цвета («Кажется, называется „терракота“», — вспомнил Сушкин)…

— Вот. Поль будет доволен, — бархатным голосом сообщил Бамбало. — Том, загружай ведра…