Сих примеров весьма довольно для того, чтобы иметь ясное понятие о стихотворном искусстве и даровании Кантемира. Как сатирик он может занимать средину между Горацием и Ювеналом. Он не имеет той живости, того приятного остроумия, той колкой и притом неоскорбительной насмешливости, какую мы замечаем в Горации; но он имеет его философию и с таким же чувством говорит о простоте, умеренности и тех веселых досугах, которые мы, не будучи обременяемы посторонними заботами, посвящаем удовольствию и размышлению. И в самых обстоятельствах жизни имеет он некоторое сходство с Горацием: и тот и другой жили у двора ^* ; но Гораций как простой зритель, а Кантемир как зритель и действующий. Горация удерживала при дворе благодарность к Меценату, а Кантемира — важнейшие дела государственные. Для первого стихотворство было занятием главным, для последнего было оно отдохновением ^* . Гораций думал единственно о том, как наслаждаться жизнию: разнообразие удовольствий оживляло и самое воображение стихотворца. Кантемир, будучи обременен обязанностию государственного человека, наслаждался более одною мыслию. Философия первого живее, и мысли более согреты пламенем чувства: говоря о природе, он восхищает вас прелестными описаниями природы; он увлекает вас за собою в сельское свое уединение; вы видите рощи его, слушаете вместе с ним пение птиц и журчание источника. Философия последнего не так трогательна: он рассуждает о тех же предметах, но с важностию мыслящего человека; он говорит о посредственности, спокойствии, беззаботности как добрый философ, истинно чувствующий всю их цену, но пользующийся ими весьма редко. В слоге имеет он, если не ошибаюсь, более сходства с Ювеналом: и тот и другой богаты описаниями, и тот и другой иногда утомляют нас излишним обилием; но все описания римского сатирика носят на себе отпечаток его характера, сурового и гневного: Ювенал с намерением увеличивает то безобразие, которое хочет сделать для нас отвратительным; но тем самым, может быть, уменьшает и нашу к себе доверенность. Кантемир умереннее и беспристрастнее: он описывает то, что видит и как видит; он смешит чаще, нежели Ювенал, и почти никогда не опечаливает бесполезным изображением отвратительных ужасов. И в самых планах своих Кантемир имеет более сходства с Ювеналом, нежели с Горацием: характер последнего есть непринужденность и разнообразие; характер Ювенала — порядок. Такой же порядок находим и в Кантемировых планах: если, например, сатирик начинает рассуждать, то уже во все продолжение сатиры не переменяет тона и переходит без великих скачков от одной мысли к другой; начиная изображать характеры или описывать, он вводит вас, так сказать, в галерею портретов, расставленных в порядке, и показывает их один за другим: все это, вероятно, могло бы произвести некоторое однообразие, когда бы сатирик не имел истинно стихотворного слога, не оживлял своих рассуждений картинами и не был живописец превосходный.

Из обширного эпистолярного наследия В. А. Жуковского в настоящем издании печатаются избранные письма, представляющие историко-литературный интерес, освещающие наиболее важные факты творческой биографии поэта, его общественно-политические и эстетические взгляды.

Письма к А. И. Тургеневу, А. С. Пушкину, Н. В. Гоголю выделены в отдельные разделы, внутри которых соблюдается хронологический принцип. Остальные письма, также расположенные в хронологическом порядке, публикуются под рубрикой: «Письма к разным лицам».

Письма печатаются: к А. И. Тургеневу — по автографам Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина; к А. С. Пушкину — по автографам Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом); к Н. В. Гоголю: №№ 1, 2, 3, 9, 11, 13, 25, 26 — по автографам Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом), №№ 4, 5, 6, 7, 8, 10, 12, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 27 — по автографам Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина; письма к разным лицам: №№ 2, 6, 10, 13, 14, 20, 23, 24, 27, 28, 31, 32, 34, 35, 38, 40, 42, 44, 46, 51, 52, 53, 54 печатаются по автографам Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом); №№ 3, 11, 12, 16, 17, 25, 29, 39, 43, 47, 48 — по автографам Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина; №№ 4, 8, 18, 21, 26 — по автографам Центрального Государственного архива литературы и искусства СССР; №№ 1, 5, 7, 9, 15, 19, 22, 33, 36, 37, 41, 45, 49 — по первым журнальным и книжным публикациям; письмо № 30 — по журналу «Огонек», 1952, № 17; письмо № 50 — по «Известиям Академии наук по отделению русского языка и словесности», т. 1, СПб, 1852. При отсутствии авторской даты и указания места, откуда написано письмо, эти сведения даются в угловых редакторских скобках.

Александр Иванович Тургенев (1784–1845) — историк, археограф и публицист, человек широкой и разносторонней культуры, обучался вместе с Жуковским в Московском университетском благородном пансионе, затем слушал лекции в Германии, в Геттингенском университете.

Отец Александра Тургенева, Иван Петрович Тургенев (1752–1807), был видным масоном, литератором и переводчиком, активным сотрудником кружка Н. И. Новикова, директором Московского университета. Старший брат Александра Тургенева, Андрей (1781–1803), был талантливым поэтом, переводчиком Гёте и Шиллера. Второй брат, Николай (1789–1871), сыгравший большую роль в декабристском движении, был ученым и государственным деятелем. Третий брат, Сергей (1792–1827), был дипломатом и литератором.

А. И. Тургенев был связан узами приятельства и дружбы почти со всеми выдающимися писателями своего времени. Занимая крупную должность директора департамента министерства народного просвещения, он помог определить в Царскосельский лицей А. С. Пушкина. В середине 10-х гг. он вместе с Пушкиным состоял в «Арзамасе». В 1836 г. он сотрудничал в пушкинском журнале «Современник», а в феврале 1837 г. сопровождал останки Пушкина к месту погребения в Святые Горы.

После разгрома декабрьского восстания, когда Николай Тургенев был заочно присужден к смертной казни, Александр Иванович отправился к брату, жившему в качестве политического изгнанника в Англии, Швейцарии и Франции. А. И. Тургенев познакомился с крупнейшими писателями и историками Западной Европы, работал в архивах Парижа, Лондона и Рима, собирая материал, связанный с историей России. В Москве и Петербурге он бывал наездами. Страстная привязанность к брату Николаю, лишенному родины, принудила его вести образ жизни полуэмигранта.

Жуковский дружил со всеми четырьмя братьями Тургеневыми, но он был особенно близок с Андреем, рано умершим, и Александром. Переписка Жуковского с А. И. Тургеневым, охватывающая почти сорокалетний период (с 1805 г. до конца 1844 г.), предоставляет большой историко-литературный интерес. В данный том включены лишь отдельные письма Жуковского.

1. <Август 1805, Белев> ^*

Здравствуй, брат и друг. Отчего не пишешь ко мне ни строки о возвращении вашем из Липецка ^* , о здоровье батюшки, о самом себе и прочее? Стыдно. Я от других узнаю́, что вы приехали. Что ты делаешь, и отчего такая лень? Я не требую большого письма, а нескольких строк. Твое письмо из Липецка получил я очень поздно; не писал на него ответа для того, что уже не думал, чтобы он застал вас в Липецке, и дожидался известия о твоем приезде в Москву.

О нашем путешествии вместе с Мерзляковым ^* не говорю ничего: ты обо всем узнаешь от самого Мерзлякова; но очень радуюсь тому, что вместе с нами посылают Николая ^* . Мой план год пробыть в Геттингене, учиться; еще год в Париже, также учиться; потом год ездить по Европе; если ж обстоятельства не позволят, то все время посвятить учению. Путешествие будет для меня важным делом, особливо если удастся поездить вместе с Мерзляковым. Возвратясь, посвящу себя совершенно литературе. Надобно сделаться человеком, надобно прожить недаром, с пользою, как можно лучше. Эта мысль меня оживляет, брат! Я нынче гораздо сильнее чувствую, что я не должен пресмыкаться в этой жизни; что должен возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу, для других. Мы можем быть полезны пером своим не для всех, но для некоторых, кто захотят нас понять. Но и кто может быть для всех полезен? А для себя будем полезны своим благородством, образованием души своей. Наше счастье в нас самих! Ах, брат, не надобно терять друг друга из виду, не надобно оставлять друг друга! Будем взаимно подавать друг другу помощь! Надобно быть людьми непременно! Я это чувствую! Мы живем не для одной этой жизни, я это имел счастие несколько раз чувствовать! Удостоимся этого великого счастия, которое ожидает нас в будущем, которому нельзя не быть, потому что оно неразлучно с бытием бога! — Adieu! [13]Я радуюсь заране тому, что сделает для меня путешествие. Все эти животворные идеи во мне усилятся! Мы будем вместе с Мерзляковым странствовать, всем пленяться и всем возвышать свою душу. Покажи это письмо ему. Я хотел писать к нему, но не стану: он должен поверить, что он в моих мыслях! Попроси его написать ко мне.