Перламутрово-синий «рено-символ» застыл на обочине, словно брошенная ребенком игрушка. Холодное апрельское солнце вспыхивало лимонными огнями в его стеклах, лакированных боках и зеркалах. Мимо по мокрому и черному весеннему шоссе стремительно проносились машины, и из-под их колес летели во все стороны ледяные брызги. Изящный французский седан находился вне зоны досягаемости.

В нескольких метрах от обочины начинался сосновый лес. Живописный частокол красно-коричневых стволов окружал загородную трассу, на пушистых зеленых кронах сосен в недоступной вышине равнодушно лежало прозрачное бледно-голубое небо.

В салоне автомобиля находилась девушка. Так как «символ» не имел видимых повреждений, не хотелось думать, что с незнакомкой, пристроившей голову на руле машины, приключилось несчастье. Возможно, девушка решила отдохнуть, как это сделал знаменитый разведчик, остановив «мерседес-бенц» на подступах к Берлину. Но тогда ей следовало принять позу поудобнее, чем поза жертвы лобового столкновения.

Однако владелица автомобиля оставалась неподвижной гораздо дольше, чем это потребовалось Штирлицу для восстановления душевных сил. Минуты уплывали одна за другой, растворялись в вечности, а девушка не просыпалась.

Наконец она пришла в себя. На ее лбу отпечатался ромбик – фирменный знак «рено». Выглядело это пикантным дополнением к большим серым глазам и «рваной» темной челке.

Кажется, ее звали Викторией. Но состояние девушки в момент преодоления анабиоза было таково, что она не смогла бы однозначно ответить на вопрос о собственном имени.

– Что со мной?.. – прошептала она беззвучно, одними губами. Губы, как и ромбик на лбу, были безупречны: пухлые и капризные, в стиле журнала Playboy. – Где я?..

Девушка недоуменно оглядела салон. Это был испуганный взгляд космонавта, против воли замурованного в капсулу и отправленного в межгалактический полет.

Удивленно осмотрев приборную панель, руль, сиденья, Вика медленно переместила взор на свои руки. Руки явно принадлежали другой женщине. То есть они значительно похорошели с тех пор, когда она видела их в последний раз. Где цыпки и заусенцы, обычные для труженицы, заменяющей собой и стиральную, и посудомоечную машины?

Нет, кисти были идеально мягкими, а каждый ноготок – достоин экспонирования в Третьяковской галерее. Невероятной длины фиолетово-пурпурные ногти были причудливо разрисованы кисточкой и украшены стразами.

Настал черед одежды. Подобную роскошь Виктория позволяла себе – но только не сейчас, а года три назад. Когда она была женой Коробкина. Теперь, привычная к жестокой бедности и ограничениям, Вика с трепетом разглядывала длинный кожаный плащ, сияющий бирюзой и серебряными аксессуарами, синюю кашемировую водолазку, кожаную юбку и сапоги-ботфорты. Колготки не выбивались из общей тональности наряда – по ногам Виктории ползли серебристо-голубые змеи.

– Гениально! – выдохнула Вика. – Белье, надо полагать, соответствует цветовой гамме. И тоже веселого бирюзового цвета.

Проверить догадку она не успела, потому что, поправив зеркало заднего обзора, увидела наконец отражение своего лица.

– О боже! – закричала Виктория. – Что это!!! Боже мой! Нет!!!

Из зеркала на нее смотрел совершенно чужой человек.

После развода в сентябре прошлого года Илья Здоровякин[1] пребывал в состоянии перманентной угнетенности. Тоска и отчаяние накрыли его удушливым черным покрывалом. Модный кризис самоидентификации, умноженный на мрачный пессимизм и семейные неудачи, явил миру очередного городского неврастеника. И этот крайне опасный, психически нестабильный индивидуум, каким теперь стал Здоровякин, еще обязан был ходить на работу, расследовать преступления и заботиться о троих пацанах и глупой, выгнавшей его из дому жене.

Внешне он оставался милым слоненком, грандиозные размеры которого предполагали врожденное добродушие. Да, раньше так оно и было. Но сейчас Здоровякин нес в себе тайную угрозу ядерного заряда, готового сдетонировать в любой момент.

Нынешний образ жизнь кардинально не устраивал Илью. А Марию, похоже, устраивал на все сто.

Илья сохранил за собой все бесконечные обязанности многодетного папаши – кормить, водить в зоопарк, вытирать сопливые носы, объяснять значение непонятных слов («экстаз» и «супрематизм»). Но утратил одно-единственное право – класть безразмерную волосатую лапу на гладкое Машино плечо, с загаром, не сошедшим с прошлого лета, привлекать к себе жену властным движением законного собственника, изощренно мучить долгими ночами. Нет, в девять вечера его выставляли за дверь.

Иногда Илье удавалось уговорить непокорную. Не чаще одного раза в неделю. Или в месяц. Короче – сплошное издевательство над возвышенными устремлениями личности, жаждущей секса, как минимум, три раза в день. К тому же на завоевание утраченных привилегий уходило столько же энергии, сколько на уговоры девственницы или взятие Бастилии.

А Мария, как назло, загадочным образом округлилась, наела щечки, что раньше ей никак не удавалось, и выглядела чрезвычайно довольной новыми жизненными условиями.

«Любовника завела!» – остолбенел вдруг Здоровякин, пронзенный отвратительной догадкой. Вмиг ему стало понятно происхождение таинственного мерцания в глазах Маши и улыбки, постоянно играющей в уголках губ. «Влюбилась, дурочка! – подвел итог мысленным наблюдениям Здоровякин. – Убью гада!»

Именно решительность и смелость очаровали Машу много лет назад при знакомстве с Ильей.

Кощунственная догадка подтвердилась в тот же день. Здоровякин увидел Марию, неторопливо шествующую рядом с каким-то типом. Тип, по мнению Ильи, не обладал абсолютно никакими достоинствами. На вид ему было сорок. Из-под дорогого плаща выглядывал не менее дорогой и безумно элегантный костюм. Безукоризненной стрижке не страшны были порывы весеннего ветра. А тонкая усмешка и легкий прищур глаз неуловимо ассоциировались – любая женщина бы подтвердила – с чарующим образом Джеймса Бонда.

Но Здоровякин был мужчиной, и, как мужчина, он не испытывал восхищения подобными мармеладными красавчиками, искренне полагая, что все они из клана голубых. Однако Джеймс Бонд взирал на здоровякинскую экс-жену откровенным гетеросексуальным взглядом. Илья и сам на нее так смотрел каждый вечер, в надежде получить карт-бланш на ночную вакханалию.

«Проклятие!» – выругался отставной супруг, продолжая наблюдение. Наружная слежка была любимым занятием Здоровякина. Имея рост под два метра и косую сажень в плечах, Илюша умело маскировался в толпе, преследуя жертву. Иногда, правда, в пылу преследования он сносил киоски и затаптывал пару-тройку прохожих, неосмотрительно преградивших дорогу малютке-сыщику.

Розовощекая от холодного апрельского ветра и почти двадцатилетняя Мария взирала на спутника снизу вверх, внимательно его слушая. («Не верьте никто, ей скоро двадцать девять! – хотелось закричать Здоровякину и спрятать соблазнительную Машу от чужих алчных взглядов. – У нее шрам под левой коленкой, трое детей и неуравновешенный стокилограммовый муж!»)

Бонд проводил Марию до офиса. Они немного постояли у крыльца, что-то сосредоточенно обсуждая. Илья понял: если сейчас они зайдут в офис «Поможем!», закроют за собой дверь и опустят жалюзи на окне – он за себя не отвечает. Он вынесет дверь, ворвется ураганом, сметет всю мебель, разорвет в клочья Бонда и придушит Марию…

Нет, Марию оставит в живых до пятницы, так как в пятницу Антошку надо вести к стоматологу, а он, Илья, не ощущает в себе нравственных сил слушать детские вопли под вой бормашины. Пусть с Антоном идет Маша. А в субботу он ее задушит.

Но элегантный мужчина не поднялся по лестнице. Он только пожал Машину руку, кивнул напоследок и растворился в прохладной дымке.