Из этих, не соответствующих моменту мыслей меня вывел шум в библиотеке. Поспешно открыв дверь, я увидел моего бедного друга на полу без чувств. Развязал ему галстук и расстегнул рубашку. Прибежавшие на мой зов камердинер и управляющий помогли поднять и отнести Петра на второй этаж в спальню, уложили на кровать и задернули шторы. Я приготовил капли, и плачущая служанка отнесла их барину. Поднялась туда и нянька с девочками, которые постояли немного у изголовья отца, и она отвела их в детскую. Спал он очень долго. Я даже начал тревожиться.

Потом, спустя несколько недель, когда дар речи к нему вернулся, он мне рассказывал об этом дне. Мы часто с ним возвращались туда в наших разговорах. Возможно, чаще, чем нужно.

– Я был как в тумане. Я долго вглядывался в ее бледное лицо, а из глубины, из сердцевины тела поднималась к горлу тупая тянущая боль, она обволакивала связки и оседала тяжелым комом. Я судорожно глотал воздух, но боль усиливалась и углублялась, не давая дышать и говорить. Я был ошеломлен и стал терять сознание. Потом я видел своих девочек, они сидели в кресле подле кровати. Потом была только тишина и застрявшая в горле боль. Потом темная тягучая вода наполнила комнату до потолка, и я оказался на дне, без желания жить и дышать.

Водные тяжелые токи, рожденные биением моего сердца, приподнимали покрывала, превращая их в больших кружевных медуз, я видел таких в Средиземном море, будучи подростком в Италии. Медленно покачиваясь, они вынесли меня вон из стен спальни в водорослевый озерный мир. Ноги коснулись тугого серого песка, почти белого от лунного света, я стал безвольно продвигаться вперед, не думая ни о чем, в полном оцепенении сознания и чувств, глотал тяжелую воду вместо необходимого мне воздуха. В коричневых волнах водорослей я увидел сложенную из черепов пирамидку, опустился перед ней на колени, совершенно обессиленный и разбитый, но с желанием прижать к себе эти печальные останки. Но черепа выскальзывали из рук, и я, терзаемый мукой, упал на песок рядом с ними и бездумно глядел на расплывающееся сверху пятно далекой полной луны. Потом большая тень скользнула надо мной, тяжелый багор зацепил одежду и поволок вверх.

И я увидел вас, сидящим в кресле напротив, и весь ваш облик выдавал безграничную усталость и озабоченность.

– Сущая правда, Петр Николаевич! Во-первых, вы слишком долго спали, во-вторых, шок, который вы пережили, лишил вас речи.

Разговор этот состоялся много позже, а в тот момент друг мой жестом попросил меня помочь подняться, умылся, привел в порядок волосы и одежду. Прошел к секретеру и написал на листе бумаги:

«Вы что-нибудь узнали?»

– Нет! Следов насилия нет. Типичных признаков разрыва сердца или черепного кровоизлияния нет. Видимых признаков отравления тоже нет. Не могу ничего пока предположить, должен еще подумать, посоветоваться, – помолчав немного, обдумывая, что бы ему сказать успокоительное, и не найдя ничего, я добавил: – Уверен, что нового ничего не будет. Я, однако, склонен утверждать, что это был разрыв сердца. С приставом я уже говорил, он того же мнения.

Он согласно кивнул, написал: «Спасибо! Проводите меня вниз».

Мы вышли на темную лестницу. В доме пахло ладаном и слышалось нестройное пение. На вопросительный взгляд вдовца я пояснил:

– Отец настоятель с певчими приехали после вечерней службы. На ночь псаломщика оставят псалтырь читать. Девочек няня спать уложила, с ними сидит. Народ весь на лугу перед домом собрался.

Петр Николаевич благодарно сжал мою руку. Пока спускались вниз, по его лицу я понял, что он стал осознавать реальность происшедшего. Супруга мертва. Он – вдовец. Девочки – сироты. Онемел. Пройдет. Сейчас важно не потерять ясность мысли, предстоят еще неотложные дела.

У входа в сени стоял пасечник Симеон, вспомнил я тут, что намекал старик на то, что знает о барыне страшное, почти непроизносимое. Замерло сердце у распахнутых дверей библиотеки, я ждал, что вернутся боль и слезы, но вид растерянных и испуганных крестьян придал силы и ему, и мне. Владимирский поклонился собравшимся и прошел к покойнице.

Она лежала на том самом дубовом столе, где любила разглядывать свои старинные книги. Их убрали сейчас, сложив стопками в темном углу за камином; принесли икону Казанской Божьей Матери и напольные подсвечники, в них и затеплили последние огоньки памяти.

Стол покрыли ковром; положили простыню голландского полотна; а под голову – маленькую подушку, самой Марией Афанасьевной вышитую фиалками и ландышами. В руки ей вложили фарфоровый образок Успения Богородицы и накрыли до пояса лиловой шелковой тканью.

Еще раз мы с грустью убедились, что наша подруга всегда прекрасна, даже сейчас, в смерти своей. Он наклонился и поцеловал высокий лоб с каштановыми колечками на висках. Отец настоятель закончил службу, и дворовые потихоньку начали расходиться. Библиотека опустела, остался только псаломщик читать ночью над усопшей.

Развод прошел тяжело.

– Ну мы же будем видеться? Ты же никого себе не нашла? Ты же уходишь просто так?

Влад закидывал ее всеми этими вопросами, как теннисными мячиками, смотрел затравленным щенком, постоянно вздыхал и брал за руку. От такого, в принципе не свойственного ему поведения, Лиза сходила с ума. Все разнокалиберные страдания и претензии, которыми он бомбардировал ее последний год и которые, собственно, послужили причиной развода, слились воедино, приняв гипертрофированную форму. Она, как могла, его успокаивала, обещала тесное общение, ежедневные звонки и частые встречи. Говорила, что ничего не изменится, только с разницей, что жить она хочет пока в Серебрянке. А про себя думала: «Зачем, зачем он это делает? Он же все портит!»

– Может, не будем все-таки разводиться? Будем жить, как ты хочешь. Я перееду в Серебрянку, – спросил он.

«Этого только не хватало», – подумала Лиза и поставила подпись. Она знала, что это решение правильное. Сейчас ей нужна полная свобода. Ее ждут большие перемены в жизни. Все это говорила, нет, кричала ее интуиция, и она верила ей безоговорочно.

О соседней даче, где действительно произошло злодейское убийство, все забыли; а о тетином доме уже около века ходила дурная слава. Среди жителей Серебрянки рассказывались байки о привидениях. Лиза же считала этот дом своим убежищем.

Впервые она появилась здесь после смерти матери, и тетка, вдова и крайне эксцентричная дама, стала для племянницы новой семьей.

С тех пор как тетушка в последний раз улыбалась ей, облокотясь на перила, прошло менее двух лет. Представляя это, Лиза с трудом проглотила ком в горле: теперь тетя Вера спит неподалеку на сельском кладбище.

Настроение улучшилось, как только она увидела их поседевший дачный дом. Одна сторона веранды отражала небо сохранившимися стеклышками, другая – тонула в ветках яблонь. Над яблонями резным теремком выступал мезонин.

Остановив джип у ворот, Лиза спрыгнула с подножки, потерла уставшие глаза и, просунув руку между дощечками, нащупала щеколду: откроется или нет? Открылась. Но потрудиться все же пришлось, раздвигая в стороны створки ворот, разрывая вросшую в них траву и сминая раскинувшуюся на свободе сирень. Загнав машину во двор, она вытащила из багажника чемодан, сумочку и захлопнула дверцу. Ворота решила не закрывать: она не знала, что ожидает ее внутри, и была готова сразу же рвануть в магазин за продуктами, моющими средствами и мышиным ядом.

Протащив вещи по заросшей, когда-то посыпанной песочком дорожке, отметила с тревогой, что, если она собирается здесь жить постоянно, ей предстоит большой ремонт: на крыльце доски прогнили, бревенчатый фундамент покрылся трещинами, в мезонине почти не осталось стекол, и отопление необходимо опять же. Лиза задрала голову и окинула взглядом фасад, сердце снова откликнулось радостью.