— Тихо! — раздался сверху злой голос Виташека.

Еще мгновение Циппель тупо таращился на меня, тряся головой, как теленок, которого живодёр оглушил деревянным молотом. Затем он повернулся и, шатаясь, перешагнул через порог. Дверь за ним осталась открытой.

Я выпрыгнул из своей койки и ринулся за ним. Но его уже поглотила темнота. В слабом свете звезд я увидел несколько неясных фигур, сновавших туда и сюда, а на талях — плотно набитые, как огромные сливы, вещевые мешки. Это было имущество беглецов.

Крадучись, я вернулся в свою койку, но еще долго не мог заснуть…

Следующим утром на построении отсутствовали девять человек: Штокс, пять учеников и двое юнг. Кроме того, кок Балкенхоль.

Боцман, который должен был назначать нас на работу, страшно разозлился. Рыча, он обежал кубрики и осмотрел койки и рундуки. Но и койки, и рундуки оказались пустыми.

Затем нас распределили по работам. Восемнадцать человек вместо двадцати семи. Работа была тяжелой: выгружать балласт.

За время плавания он слежался в трюме, как камень. Мы разбивали его мотыгами и затем в больших железных ящиках поднимали на палубу.

Во время работы пришел боцман.

— Прин, к капитану! — сказал он торжественно-скорбным голосом, как пастор при погребении.

Меня вызывали к капитану впервые, и мои ноги стали как ватные. Перед дверью я перевел дух и постучал.

Шлангенгрипер сидел за письменным столом и писал. Когда я вошел, он даже не повернулся.

Я осмотрелся. Каюта была небольшой, но уютной. Здесь стояли скамьи, обитые кожей, а стены были красного дерева и блестели как ирландские каштаны.

Наконец он отложил ручку и повернулся ко мне.

— Присаживайся, мой мальчик, — сказал он дружелюбно.

Я сел на краешек кожаного дивана.

Сверху на него падал сноп света из иллюминатора, и я впервые мог рассмотреть его вблизи: лицо было продолговатым и красным, а синие глаза смотрели из глубины темных глазниц.

— Скажи-ка, Прин, — начал он разговор, — ты дружишь с Отто Циппелем?

Он сделал паузу и пристально посмотрел на меня. Я кивнул, ничего не ответив и чувствуя, как в моих висках пульсирует кровь.

— А тебе известно, — продолжал он как бы безразличным голосом, — что Циппель с несколькими дружками сегодня ночью сбежал с борта?

— Так точно, господин капитан, — сказал я тихо.

Он вскочил на ноги. Как башня, он навис надо мной и, тыча мне в грудь указательным пальцем, выкрикнул:

— И где же они?

Я вздрогнул и должен был сглотнуть, прежде чем сумел тихо пролепетать:

— Не знаю, господин капитан.

Он медленно опустился в свое кресло.

— О, Прин, Прин… — он снова говорил тем же тоном, что и вначале, — ты встал на неправильный путь. Ты лжешь, а я жду от тебя правды, сын мой!

Я молчал.

— Ты, верно, думаешь своей глупой головой, — он постучал костяшками пальцев мне по лбу, — что, скрывая правду, ты делаешь добро своим непутевым друзьям. Тогда послушай, что их ждет на берегу. Они будут отчислены, а в их судовые книжки впишут «Дезертировал!». И потом они будут нищенствовать, они не могут не стать нищими, Прин! А потом их закуют в кандалы и отправят подметать улицы… Мы должны подумать об этом, Прин!

Я и сам размышлял именно об этом и представил себе Циппеля, исхудавшего, как скелет, и в железных оковах подметающего улицы. Но я продолжал молчать.

Капитан говорил со мной еще битый час. Когда я вышел из его каюты, на мне не было сухой нитки, однако о своей встрече в «Чикуте» я ему так и не рассказал…

В обед мы довольствовались холодным пайком, потому что кока теперь не было. Сразу после обеда я пошел к боцману и попросил увольнения на берег.

— Ты, наверно, не в своем уме, — сказал он мне только, и на этом разговор был окончен.

Я снова отправился вниз, в грузовой трюм выгружать балласт.

Вскоре появился капитан и в сопровождении первого офицера подошел к трапу. В шелковом костюме и белом тропическом шлеме Шлангенгрипер выглядел строго и торжественно.

— Едет сообщить портовой полиции, — сказал Кремер.

Мы стояли у лееров и наблюдали, как он спускался в барказ…

К четырем часам я начал волноваться. У меня не выходило из головы, что Циппель ждет меня в кафе «Чикута». И каждый раз, когда мы поднимались на палубу с очередным ящиком, я осматривал гавань, надеясь увидеть его где-нибудь на набережной.

В шесть часов с окончанием работ наступило время, которое мы называли «Daddeldu». [77]Мы столпились у трапа.

— Глянь-ка туда, — сказал Кремер и показал на лодку, которая отошла от причала напротив и направлялась к нам. У руля стоял цветной, а рядом на гребной скамье сидел Циппель в белом, со скрещенными на груди руками, и наблюдал за работой темнокожего. Похоже, он уже далеко пошел.

Вдруг мы увидели вторую лодку, вышедшую из гавани в нашем направлении. Это был моторный барказ. Он сразу набрал полный ход. От форштевня слева и справа тянулись пенистые усы. На корме барказа стоял, выпрямившись, Шлангенгрипер.

Расстояние между лодками сокращалось с каждой секундой. Однако Циппель ничего не замечал.

Между тем у трапа «Гамбурга» наблюдать за этой гонкой собралась почти вся команда. Мы застыли как зачарованные. Только Виташек набрался мужества и помахал рукой, показывая Циппелю назад.

Но Циппель от спеси как будто ослеп. Он ничего не замечал вокруг. А затем, когда его лодка приблизилась, он сложил, как рупор, ладони у рта, и прокричал:

— Я теперь свободный гражданин Соединенных Штатов!

К этому моменту барказ Шлангенгрипера приблизился к его лодке сзади почти вплотную. Привлеченный шумом мотора, Циппель оглянулся. В следующее мгновение он затрепетал, как белый кролик в руках охотника…

И вот барказ подошел к трапу. Шлангенгрипер, держа Циппеля за локти, поднялся с ним на борт, и оба скрылись в капитанской каюте на шканцах.

Свидание на шканцах длилось долго… Циппелю все хотели воздать должное: и первый офицер, и второй, и третий, и, наконец, самым щедрым образом, боцман. В этот вечер я Циппеля больше не видел. Он появился в кубрике, когда я уже засыпал…

Следующим днем было воскресенье, и в десять утра началась молитва. Она обязательно проводилась при стоянке у берега, а если позволяла погода, то и в море. Обычно в ней хотели участвовать все, в том числе и неверующие. Капитан препятствовал этому, чем вызывал всеобщее неудовольствие.

— Он же из Фрисландии, — сказал Кремер презрительно. — С тех пор, как они слопали Бонифация, у них святость в брюхе.

Молитва начиналась с песнопения. Шлангенгрипер вынимал из футляра скрипку, сдувал с нее пыль, натирал смычок канифолью и произносил медленно и торжественно:

— Споемте песнь номер шестьдесят семь!

Потом он упирал скрипку в подбородок и начинал играть, подпевая себе высоким дребезжащим голосом: «Мы живем, ведомые Богом, благодаря Его великодушию…».

Циппель стоял и пел рядом со мной. Он восхвалял Бога с перекошенным ртом, распухшим после свидания с боцманом…

Третьего сентября мы покинули Пенсаколу. На борту было двадцать человек, не считая занятых на вахте. Кроме Циппеля, никто из тех, кто совершил побег, на судно не вернулся.

Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Мы поднимали якорь, выбирая якорь-цепь шпилем. Баковая команда, налегая на вымбовки, [78]запела одну из Shanty, [79]о благополучном возвращении домой. Она — лучшая из всех, которые я знаю. В каждом плавании она поется только один раз: когда судно поднимает якорь для возвращения в родную гавань.

Сначала запел боцман, а вслед за ним, в ритме шагов вокруг шпиля, вступил и общий хор: