Его свистящий шепот от восторга перешел на хрип. Я не прерывал его. Картина, которую он изобразил, напоминала плакат с солнечного юга, который всегда вывешивают в вокзалах. Все бы хорошо, только Штокс был для меня неприятным исключением.
— А кто еще участвует, кроме тебя и Штокса? — спросил я.
Он перечислил всех: пять человек, и в их числе кок и Янке — юнга, с которым мы вместе пришли на судно. Да, это были далеко не лучшие люди.
— Больше никто? — спросил я.
Циппель разозлился.
— Пока да, но наверно к нам присоединится и еще кое-кто.
— Хм…
— Ну, а как ты? — спросил он напоследок и повернулся уходить.
Я не мог решиться:
— Хочу обдумать все еще раз, — сказал я.
Тогда он пожал плечами и неторопливо удалился. По его спине я видел, что он взбешен.
А я продолжал лежать и смотрел, как паруса колышутся на ветру, совершенно белые на фоне темно-синего неба…
Мои мысли раздваивались. С одной стороны, часто приходилось слышать о людях, которые находили счастье на том берегу. Не обязательно сразу становиться миллионером. Но в течение нескольких лет можно сделать какое-то состояние, и это довольно обычное дело. Если же я останусь на судне, то меня на всю жизнь ждет участь голодной собаки.
Я поднялся и пошел назад, в кубрик. «Синагога» была пуста, дверь открыта настежь. Только Крамер лежал в койке и храпел.
Я взял из рундука свою писчую бумагу и сел к столу. Через открытую дверь над леерами виднелся горизонт, где небо и вода расплывались в серебряной дымке.
На паруснике «Гамбург» при свежем бризе.
Я писал своей матери: «Дорогая мама, скоро мы будем в Америке. Плавание было долгим. К сожалению, я представлял себе жизнь моряка совершенно иначе. У нас это называется „много работы и мало хлеба…“»
На бумагу упала чья-то тень. В дверном проеме появился Виташек. Я не слышал сто приближения, потому что он был в легких сандалиях.
— Ты что тут делаешь? — спросил он.
Я прикрыл письмо рукой. Он подошел к столу и взял письмо. Взял совершенно спокойно и уверенно, как будто так и должно быть. Затем он опустился на скамью и стал читать.
— Так, — сказал он, окончив чтение, — так-так. Вот ты какой. Значит, с ними заодно. Не ожидал от тебя, Принхен, не ожидал.
Он пристально посмотрел на меня своими водянистыми глазами. Взгляд сквозил неприязнью.
— Отчего же? — заикаясь, ответил я.
— Не увертывайся, юнга. Ты знаешь точно так же, как и я, что здесь происходит. Но я хотел бы тебе вот что сказать: в такой игре честный моряк не должен участвовать! Да, конечно, все плавание мы не получаем ничего, кроме жратвы для свиней! Да, конечно, «Старик» на этот раз скуп до бесстыдства. Но только поэтому все бросить… все плавание… и вообще все это!?..
Он сделал широкое движение рукой в сторону моря, которое блестело в полуденном свете.
— Разве ты не чувствуешь, как прекрасно это все? Вспомни, как в шторм наш старый «Гамбург» перекатывается через волны! Видел бы ты в шторм нашего «Старика», дружок! Там, на шканцах, стоит уже не какой-то жалкий скряга! Нет, там стоит моряк! Да! Мужчина, который борется со стихией! Но такие людишки, как Штокс, не могут этого понять. И Балкенхоль в своем мерзком камбузе тоже. Они не видят ничего дальше своего собственного носа… И еще я хотел бы сказать тебе вот что…
Наклонившись ко мне и чеканя слова, как будто забивая гвозди в крышку стола, он сказал:
— Надеюсь, что ты не свяжешься с этими молодцами.
Потом он встал рывком, так, что скамья под ним грохнулась о переборку, и, тяжело ступая, вышел наружу. Я проводил его благодарным взглядом. И к письму матери больше не возвращался…
Ночью ветер повернул к юго-западу, и утром мы почуяли запах берега. Это был незнакомый, крепкий запах. Он напоминал аромат леса, нагретого солнцем. Время от времени мимо проплывали громадные круглые медузы. Они выставляли над водой тонкие пленочные плавники, которые, как паруса, увлекали их ветром.
В пять часов поутру впередсмотрящий доложил о том, что видит берег. Часом позже мы все увидели его: плоское, белесое побережье в лучах солнца. Пока мы, галсируя против ветра, вошли в залив и встали на якорь на рейде Пенсаколы, наступил вечер.
После нашего разговора у люка тросовой выгородки Циппель больше ко мне не подходил. Только на следующее утро после прибытия в Пенсаколу он снова обратился ко мне. Мы стояли перед каютой второго офицера, чтобы получить задаток перед увольнением на берег.
— Ну, что, уходишь с нами? — спросил он вполголоса.
Я отрицательно покачал головой. Затем мы стали смотреть на берег в разные стороны. Мне было тягостно, так как я, несмотря ни на что, сдружился с Циппелем. И даже сейчас, когда он косился на меня, он оставался хорошим приятелем.
В каюте второго офицера нас ждало разочарование: матросы получили по три доллара, ученики — по два, а юнги — вообще ничего.
— Воспитательная мера господина капитана, — сказал второй офицер, ухмыляясь.
После обеда всех увольняющихся перевезли на берег на моторном барказе.
Город спал в ярком полуденном солнце. Это был удивительный город. Роскошные торговые дома соседствовали с глиняными лачугами и клетушками из гофрированной жести. Их разделяли незастроенные участки, заваленные мусором. Хилые пальмы, припудренные пылью, как и все остальное, тянулись рядами по обеим сторонам улиц.
Я неторопливо прогуливался по улицам, рассматривая витрины магазинов и останавливаясь у кафе, в которых бронзовые от загара люди потели под палящими лучами солнца. Но я никуда не мог зайти. У меня не было ни гроша.
Медленно пошел я к гавани. По длинной, прямой улице, которая упиралась прямо в море, навстречу мне ехала повозка. Это была маленькая одноосная тележка, запряженная мулом и битком забитая людьми. Я услышал их голоса уже издалека. Это был Штокс со своей компанией. На козлах сидел желтокожий метис с жесткой щеткой черных усов и безучастно смотрел прямо.
Проезжая мимо, они повернулись ко мне и кричали наперебой, размахивая бутылками с «Лунным светом». [76]Но не остановились.
Повозка была слишком мала, чтобы вместить всех. Как рой вьющихся пчел, свисали они с нее. Я провожал их взглядом, пока они не исчезли в клубах белой пыли…
В гавани мне пришлось долго ждать оказии к «Гамбургу». Наконец прибыл наш боцман и забрал меня с собой.
— Ну, Принтье, — доброжелательно обратился он ко мне, — испытал счастье? Дамы, небось, требовали гарантий жениться? — И он раскатисто рассмеялся, обнажив изъеденные черные остатки зубов.
На борту я сразу отправился в кубрик. «Синагога» была пуста. И все судно затихло, как если бы он спал. Был слышен только слабый плеск воды у якорной цепи. Я заполз в свою койку и вскоре заснул…
Подвесные койки в кубрике.
Посреди ночи я проснулся, почувствовав на своем лице влажное и жаркое дыхание. Чей-то хриплый голос шептал:
— Проснись, Принтье, просыпайся же!
Это был Циппель. От него несло спиртным, и его лицо было красным и радостным, как детский воздушный шар. Это легко было разглядеть даже при слабом свете маленькой керосиновой лампы, качавшейся у подволока.
— Принтье, сейчас мы сбегаем, — зашептал он, увидев, что я проснулся. — Я хотел только сказать тебе «чюс» и затем…
Он наклонился, поднял обитый железом рундук со своими пожитками и с размаху брякнул его прямо на мои ноги.
— Эти вещи я не могу уложить в вещевой мешок. Принеси-ка их мне завтра во второй половине дня в кафе «Чикута», слышишь?
— Но…
Однако он не захотел меня дальше слушать.
— Чюс, малыш… Прин, — лепетал он, — ты дерьмовый пес в моих глазах, потому что ты отказался идти вместе… Но ты мой друг, Прин, ты мой дружище!
